охотиться, только хватал и жадно глотал травинки.
Он быстро худел. В его движениях появилась вялость, начали болеть раны. Он подолгу лежал, поставив торчком уши, а голод, который мучил его уже не раз, стал привычным и тупым.
Однажды он проснулся от шелеста. Медленно падал снег. Снежинки ложились на землю, и Находка лизал их. Потом он встал и пошел, оставляя цепочку черных следов. Их тут же закрывало снегом.
В этот день, впервые за несколько месяцев, он почуял запах человека и, крадучись, пошел на него. В морозном воздухе далеко пахло дымом. Запах этот был горьким и неприятным, но так обычно пахло тепло там, в небольшой комнате, когда Кулешов растапливал печку. Этот горький запах был запахом Кулешова, и Находка тоскливо тявкнул. Он бежал все быстрее и быстрее, наконец еще издали увидел палатки, и дымок, и людей, которые ходили, что-то таскали и разговаривали. Находка отчетливо слышал звуки их голосов и лег, прислушиваясь.
Он не боялся, но и не шел к людям. Он пролежал на снегу день, ночь и все утро. Потом ушел в степь, чтобы что-нибудь съесть, и напрасно пытался разгрести мышиные норы: они уходили глубоко в землю, к тайникам, где пряталась добыча.
Прошел еще один день. Ночью Находка приблизился к палаткам. Здесь валялись пустые консервные банки, и он начал вылизывать их, стараясь не порезать язык об острые, рваные края. Войти в палатку он не решился, хотя оттуда пахло колбасой, той самой колбасой, которую Кулешов закрывал ладонью и говорил «нельзя».
А утром прилетел и подрулил к палаткам геологов самолет. Все это Находка видел, стараясь не пропустить ничего. Исчезли палатки. В самолет грузили ящики. Люди смеялись. Смеялся человек в кожаной куртке, точно такой же, какая была у Кулешова. Наконец все вошли в самолет, и только один летчик стоял на земле. Находка медленно двинулся к нему, но, не доходя, сел, широко расставив уши.
Летчик огляделся, чтобы убедиться, что ничего не забыто. Его взгляд наткнулся на сидящего Находку, и человек замер.
— Находка? — тихо сказал он.
Находка шевельнул ушами.
— Находка! — повторил человек и шагнул к нему.
Он подпустил человека и, когда тот нагнулся, сморщил нос и обнажил клыки. Так он делал всегда, когда его хотели погладить чужие люди. Но сейчас он не укусил, а отвернулся, и человек погладил его. Это было знакомое, ласковое и теплое прикосновение, и корсак задрожал, как дрожал тогда, в первый день встречи с Кулешовым.
— Идем, — позвал человек. И это слово тоже было знакомо Находке. Он подошел к самолету, задрав голову, поглядел на открытую дверь и нетерпеливо шевельнулся. Человек поднял его на руки и вместе с ним вошел в запахи бензина и металла.
Говорят, рыбак рыбака видит издалека. Что ж, и по этому принципу тоже сходятся люди. Но он был плохим рыбаком, и все-таки мы всегда ездили вместе. Мы долго добирались до этого мыса на заливе, и каждый раз Виктор изумленно оглядывался, хотя кто-кто, а он-то повидал всяческих красот чуть ли не во всех странах мира.
Мы ездили сюда год за годом, урывая свободные дни, такие редкие и для него, спортивного комментатора, и для меня, и для Аксакала. Так мы называли нашего друга — генерала, героя Сталинграда и Курской дуги, и яростного рыбака.
Виктор был уже немолод — пятьдесят пять, — а я помнил его молодым, и тогда, в далекие годы, восторгался им, как всегда восторгаются мальчишки знаменитыми вратарями. Тогда я был школьником, а Виктор — вратарем ленинградского «Динамо». После матчей, вместе с другими мальчишками, я долго стоял у выхода из раздевалки, чтобы взглянуть на Пеку Дементьева, Михаила Сазонова, Евгения Архангельского и, конечно, в первую очередь на него, Виктора Набутова.
Нас разделяли десять лет разницы в годах. Но я с удивлением замечал, что Виктор был двадцатилетним с двадцатилетними и пятидесятилетним со своими ровесниками. Это было не панибратство. Это было его ровное отношение ко всем, кто тянулся к нему, как обычно тянутся люди к большому таланту.
Он очень уставал, и вот тогда мы вырывались на мыс, на протоки, к чертям на кулички, где летели белобрюхие крохали, а к самой нашей лодке подходила напиться добродушная лосиха Машка. Он ловил рыбу — не для того, чтобы поймать, а чтобы просто так, устало и бездумно посидеть в лодке, даже вздремнуть, если плохо клевало.
Мы не высыпались на рыбалке. Мы спали урывками и, возвращаясь, засыпали в электричке. Казалось, мы уставали еще больше, чем до поездки. Зачем же тогда вообще было ехать? Но через какое-то время раздавался телефонный звонок и Виктор спрашивал:
— Жека, может, смотаемся, а? Как там наш Аксакал?
Иногда удача посещала нас. Но чаще поплавки неподвижно торчали из воды и колыхались лишь тогда, когда на них садились отдохнуть разомлевшие от жары стрекозы.
Но в тот раз удача была! Была, черт возьми! И пришла она только ко мне. Блесну схватил лещ. Я поднял его — и лещ, хватив воздуха, покорно зашлепал к лодке, в подсачек.
— Лещ-самоубийца, — сказал Виктор. — От неразделенной любви, не иначе, — потому несъедобен.
Мы долго не замечали, что Аксакал оглядывается с каким-то странным выражением лица — будто он что-то ищет и никак не может найти. Первым это заметил Виктор.
— Что с тобой, Аксакал? Мелькнула тень голубой акулы?
— Придем сюда завтра, — ответил он.
— Будет клевать? — с деланным равнодушием поинтересовался Виктор.
Аксакал не ответил. Теперь у него было непроницаемое лицо восточного божка. Он знал что-то такое, чего не знали мы, и не хотел говорить. Он любил удивлять.
Утром мы подходили к протоке и еще издали услышали плеск. Казалось, по воде шлепают десятки весел. Играла рыба. Я уже предчувствовал щучью тяжесть. Но из воды выпрыгивали не щуки… Коричневые хвосты, величиной в ладонь с растопыренными пальцами, хлестали по воде так, что брызги летели в лодку, на нас. Рядом с лодкой, бок о бок, тускло отражая чешуей солнце, метались огромные, невиданные лещи. Протока кипела. Лещи выпрыгивали и вновь уходили на глубину. Казалось, можно было услышать стон — любви, страсти, томительного ожидания подруги. Рыба безумствовала. Извечный круг продолжения рода совершал на наших глазах еще одну спираль. Лещи не замечали нас. Они лишились всего — осторожности, страха, зрения. Можно было протянуть руку и дотронуться до ускользающей рыбьей спины. А брызги летели и летели, и мы были мокрыми, будто попали под славный июньский дождь.
Нам нечего было делать здесь. Вся рыба — даже щука — сбежала из протоки, освободив ее для лещевой любви.
