Лишь пять дней они прожили вместе. Пять дней прошло после того, когда, оглушенные счастьем, они вышли из местного загса.
Они успели привезти новую мебель в новый дом, успели выкрасить его в темно-зеленый, успели вскопать клумбу под резеду, а на пятый день, вечером, успели станцевать танго во Дворце культуры.
Когда танго кончилось, к ним подошли трое.
Андрей не нашел слов, чтобы защитить ее. Он только озверело бил сильными руками их пьяные хари, пока один из них не исчез в сутолоке танцевального зала, а оставшихся двоих вместе с ним не увезла милиция.
За драку в общественном месте дали всем поровну — по два года.
Через год, учтя отличную работу и прочие добродетели, его освободили.
Покидая меня, он уносил тяжелую пачку Жениных писем и данное мною слово: после освобождения обязательно заглянуть к нему.
— Андрей не пьет, — оправдывается жена и ставит на стол графин с водкой.
— Это он сам?
Показываю на потолок.
— Сам. Краски я составляла…
Андрей работал маляром на стройке. Это я знал. Но чтобы сделать такие белые бутоны в углах… нужен или талант, или любовь.
Хозяйка тоже чем-то напоминает бутон. Полная, беленькая. Зубы крупные, белые. Белая вязаная кофта с пуговицами-шишечками. Глазки только темные, ореховые. В них добрая лукавинка и абсолютная уверенность в себе, в Андрее, во всем, что вокруг. Такое лицо трудло представить плачущим. С таким лицом бывают медсестры. Она и была медсестрой в городской больнице.
— Вечером пойдете с Андрейкой в баню.
Вносит тарелку с крупно нарезанным омулем. Омуль копченый.
Рот заполнился слюной.
— Женечка, я сегодня, — глотаю слюни, — утром мылся. Там есть душ.
— А у нас — пар и венички…
Не отвести глаз от омуля. Ну, никак…
— Венички — это прекрасно, — лепечу я бессмысленно и, воспользовавшись тем, что она опять в кухне, прикасаюсь к рыбе, нюхаю палец и даже лизнул его один раз.
Спасительный стук в дверь.
— Вить!
— Андрюшка!
И нет больше слов.
— Как телята! — хохочет Женечка и расталкивает нас локтями. Руки у нее заняты чугуном, а в чугуне картошка, одетая в самый что ни есть парадный мундир.
Душа и тело с трудом выдерживали обрушивающиеся на них наслаждения. Наконец тело не выдержало и рухнуло. Это произошло на самой верхотуре, в парной. Андрей на плечах вынес меня и усадил под «летний дождь».
Очнувшись, вижу подмигивающий глаз Андрея.
— Как сибирская банька?
— П-прекрасно, — и снова теряю сознание.
Окончательно открыл глаза в раздевалке. Андрей смеется и шлепает ладонями по моим щекам.
— От счастья не умирают, дурак!
Рассказывать о счастье, о жизни счастливого человека невозможно. Слова бессильны.
Это состояние души можно, и то лишь отчасти, выразить песней, танцем, музыкой, криком, наконец!.. И глазами.
И молчанием.
Это мое мнение. Я его не навязываю вам. Я хочу только, чтобы вы, читатель, поняли, почему здесь, на этом месте, я обрываю заведенное на самого себя досье.
Ленинград, 1970