какой-то навязчивой мыслью. Инструктор искал, вероятно, объяснения случаю с «рамой». Что-то смущало инструктора. Проглядывало недоумение в его воспаленных глазах. Вряд ли он верил в удачу. Он верил в точку наводки. Верил в ружье и пулю, в ее пробивную силу. В мушку прицела и палец на спусковом крючке. Но этого было мало, чтобы во всем разобраться и все до конца объяснить.

Первый снег, последний снег

Помнится, долго томиться, пересчитывая мгновения, изнывать в ожидании боя мне не пришлось. Для связиста наступление — это работа. Она целиком захватила меня еще до сигнала атаки, в минуты артподготовки, в самый ее разгар.

Орудия и минометы били с неслыханной силой. На ближайших немецких позициях дыбом стояла земля. Стенки нашей траншеи вибрировали. Мой напарник, боец Косолапов, дежуривший у телефона, не отрывался от трубки — должно быть, твердил позывные. Но вряд ли их кто-нибудь слышал. И телефоны, и люди на какое-то время оглохли от сумасшедшей пальбы. Я поглядывал на Косолапова, на его простецки открытое, бесхитростное лицо. Внезапно на нем появилось озадаченное выражение. Озадаченное и беспомощное. Оно означало, по-видимому, что связь вообще прекратилась. Я выкатился из траншеи и поднял с земли просмоленную, пружинящую нитку кабеля. Пружинящую, как тетива. Я побежал вдоль нитки, пропуская ее сквозь горсть. Метрах в двухстах от траншеи была она рассечена. Чем? Вероятно, осколком. Рядом чернела воронка. Чернела среди поваленйой и расчесанной на все стороны, блеклой, сырой травы. Была та воронка, как лысина, на плоском затылке земли. Зажав в кулаке концы провода и зачищая их финкой, я увидел, как неподалеку обозначилась новая лысина. Одна, и вторая, и третья. Они возникали во вспышках и желтоватых дымках.

Рвались немецкие мины. Рвались они как-то беззвучно. Втихую рвались, придавленные грохотом артподготовки. Поле подернулось терпким, рассеивающимся туманцем. Оно на глазах лысело. Нитку мою то и дело приходилось прозванивать, сращивать, а местами и надставлять. Разбросанные концы ее схлестывались, перепутывались с концами других проводов. На тех параллельных линиях суетились связисты соседних стрелковых подразделений. Стрелковых и артиллерийских. С одним из них, шустрым малым, мы, словно глухонемые, гримасничая и жестикулируя, что-то друг другу втолковывали. Не помню уж, что. Мы распутывали поврежденные взрывами нитки — его и мою. Распутывали, пытаясь понять, где чья.

Уходя от него, я нечаянно, ни с того ни с сего обернулся. Как если бы кто-то позвал меня. А может быть, кто и позвал. Но разве бы мог я услышать! Воздух и землю по-прежнему сотрясал орудийный гром. И все-таки я обернулся. Где же тот малый? А, вот он где. Я к нему подошел. Он лежал возле свежей овальной проплешины, на приглаженной взрывом траве. Он лежал на спине, как бы взнузданный тугим ремешком подбородника. До бровей погруженная в каску голова тяжело запрокинулась. Глаза неподвижно и тускло глядели в лохматое небо. Между левым виском и скулой багрово зиял кровоточащий, внутрь уходящий пролом. Каска стояла, как миска, наполненная до краев.

Было такое мгновение — самое-самое первое, когда я над ним наклонился, над тем незадачливым малым. И было такое намерение — не то его потормошить, не то приподнять. Безотчетное, подсознательное намерение. Оно вспыхнуло и перегорело. Я как бы опомнился. Малому помощь была без надобности. Он больше ни в чем не нуждался. Ни в этой нескладной попытке хоть как-то ему пособить. Ни в бинтах, ни в лекарствах. Ни в чем. Все санитары полка не смогли бы вернуть его в мир, от которого он отключился. Вернуть его в эту железную, оглушительную кутерьму. И он не нуждался во мне. И он не нуждался в подушечке перевязочного пакета, которую я потянул было из кармана моей гимнастерки.

Кто-то толкнул меня в спину. Толкнул кулаком, не иначе, и сам придержал за плечо. Сзади стоял отделенный. Он что-то свирепо сказал мне. Я не понял ни слова. Он выругался — это было понятно. Он выругался, сплюнул и взял меня за ухо. Взял, чтобы крикнуть мне в ухо, как в телефонную трубку:

— Тютя!.. Слюнтяй!.. Желторотик!..

Он обварил мне ухо горячим своим дыханием. Горячим, прерывистым, загнанным.

— Ты!.. Заруби себе!.. Слышал?.. По-пластунски, ползком, перебежками!.. Или будешь вот так же лежать…

Мне запомнилось это, как многое из того, что там было. Запомнилось и не могло не запомниться. Все-таки первый бой. Первый и есть он первый. Еще до начала атаки я измотался донельзя. Еще до атаки, которой мы ждали с особой тревогой, как боевого крещения. Но крещения не получилось. Вышло иначе. Атака то ли была, то ли нет. Она уложилась в какие-то считанные минуты. Началась и тут же закончилась. Не было ни штыкового, ни гранатного боя. И немцев увидеть нам не привелось. В покинутой ими траншее, наполовину разрушенной, не осталось даже убитых. Осталась какая-то рвань. Остались ошметки шинелей, одеял и пятнистых накидок, обрывки газет и журналов, продырявленные противогазы, термосы и котелки. Немцы ушли из траншеи. Мы ее с легкостью заняли. «Ура» потонуло в грохоте орудий и минометов, перенесших огонь в глубину. Почему мы не двинулись дальше? Это осталось загадкой. Что-то в тот раз не сработало. То ли у нас не сработало, то ли у наших соседей.

Размотав свою нитку, я спрыгнул в земляную глубокую щель, видимо, ход сообщения. Спрыгнул, включил аппарат, протянул телефонную трубку оказавшемуся поблизости командиру стрелкового взвода, худенькому лейтенантику с «кубиками» на петлицах. Тот ее передал ротному. Связь, как ни странно, была. Минометы и пушки умолкли. Прибежал командир батальона. Он приказал закрепляться и готовиться к новой атаке. Бойцы разгребали завалы, выбрасывали лопатами песок и глину на бруствер, оборудовали площадки для противотанковых ружей, устанавливали пулеметы. Излишки неизрасходованного воинственного запала растрачивались на шутки. Растрачивались на горластый, чересчур возбужденный смех.

Над землей невесомо кружились первые снежные хлопья. Лейтенантик подставил ладони: «Белые мухи… Зима…»

Белые мухи летели, залепляя шинели и каски, ложась на траву, на воронки, на вывернутые снарядами груды земли, маскируя глинистую желтизну не прикрытого дерном бруствера. Белые мухи роились, заслоняя и небо, и поле, и молодой березняк, вклинивавшийся в наши позиции на левом фланге траншеи. Становились почти незаметными неустроенность, грязь, ералаш, мусор переднего края. Все погружалось в прохладную умиротворенную белизну. Потом снегопад поредел. И тотчас же вдоль по траншее полетело тревожное: «Что это там?..»

Ротный приподнял