лучше. Спасибо.
Перейдя на русский, она продолжала, повысив голос:
— Я здорова и не выхожу только потому, что из осторожности ничего не ела на пункте. Я совершенно здорова, и мне, благодарю вас, ничего не нужно.
Ропот прокатился по углам вагона:
— Возьмите ее, начальник. Она больна… Она говорит неправду. Неужели вы сами не чувствуете?
Только две девушки, очень похожие друг на друга, и в одинаковых небесно-голубых лыжных штанах, робко попросили:
— Оставьте ее, начальник. Не так уж ей плохо. Никого она не трогает, в Перми дочка ждет…
— Начальник! Сейчас же уберите эту женщину…
Я ушел в свой вагон. Там в чемодане лежала только что полученная буханка свежего хлеба и кусок нежного, зеленоватого на просвет лярда. Эта буханка, большая, непочатая и вся моя, придавала мне жизненную уверенность, а самой жизни совершенно новый аромат На следующей остановке я вытащил буханку, мягкую, остро пахнущую довоенной булочной, резанул ее во всю длину и вложил комок лярда. Подумав, сунул в карман пачку печенья, и пошел к восьмому вагону.
Поезд остановился надолго. Девушки в голубых штанах лежали и грелись на травяном откосе, открыв солнцу ладони раскинутых рук. В ярком свете полудня было видно, какие они худые, эти девушки, тонкорукие, бледные, со складками опавших водянистых мешочков под глазами.
— Девушки, — прошептал я просительно, но твердо, — подарок и просьба. Когда стемнеет, я принесу от паровоза ведро теплой воды. Помогите вымыться той женщине в вашем вагоне. Помогите ей, как сможете.
Девушки нахмурились на буханку, подчеркнуто жеманно вытащили из пачки по плиточке печенья и, тихонько смеясь, закивали.
…Эшелон приближался к Уралу. На скошенные поляны выбегали уже не елки, а темные островерхие пихты. Земля холмилась, показывая на склонах серые каменные лбы. Наш поезд ожидал встречного. Я пошел проведать машиниста. Солнечный жаркий день уходящего лета. Запахи, мирные, забытые запахи. Пахнет машинным маслом, паровозным дымом, свежим сеном, дегтем и конским навозом. То высоко в голубизне, то над самой землей с писком проносятся стайки стрижей. Паровоз сонно попыхивает на безлюдной и мирной станции. Старинный одноэтажный вокзал. Большой медный колокол висит так низко, что его обшитый кожей язык может достать и ребенок. У изгрызанной коновязи толстая лошадь жует овес из брезентовой торбы. В лошади много мяса, очень много. Из овса делают чудесные лепешки, а шелуха идет на кисель… Пробежали голубоштанные девушки: — Мы все сделали. Ей гораздо лучше. Я подошел к пышащей теплом груди паровоза и попробовал встать сразу на два рельса. Когда-то, давным-давно, еще до войны, это удавалось. Удалось и сейчас. Смазчик выглянул из паровозного окошечка и улыбнулся: распяленный как циркуль, тощий человек, стоит на двух рельсах и смеется. Жизнь! Просто жизнь, — это бесконечно много. Это значит, что обязательно придет утро, и с ним — пища, тепло, свет и непременно радость. Какая-нибудь радость будет всегда, каждый день. И сегодня будет радость. Не сказочная царевна проснется, а в злую годину проводов и разлук мать, плача и смеясь, встретит и обнимет свою дочь.
…Эшелон приближался к Уралу. На скошенные поляны выбегали уже не елки, а темные островерхие пихты. Земля холмилась, показывая на склонах серые каменные лбы. Наш поезд ожидал встречного. Я пошел проведать машиниста. Солнечный жаркий день уходящего лета. Запахи, мирные, забытые запахи. Пахнет машинным маслом, паровозным дымом, свежим сеном, дегтем и конским навозом. То высоко в голубизне, то над самой землей с писком проносятся стайки стрижей. Паровоз сонно попыхивает на безлюдной и мирной станции. Старинный одноэтажный вокзал. Большой медный колокол висит так низко, что его обшитый кожей язык может достать и ребенок. У изгрызанной коновязи толстая лошадь жует овес из брезентовой торбы. В лошади много мяса, очень много. Из овса делают чудесные лепешки, а шелуха идет на кисель… Пробежали голубоштанные девушки: — Мы все сделали. Ей гораздо лучше. Я подошел к пышащей теплом груди паровоза и попробовал встать сразу на два рельса. Когда-то, давным-давно, еще до войны, это удавалось. Удалось и сейчас. Смазчик выглянул из паровозного окошечка и улыбнулся: распяленный как циркуль, тощий человек, стоит на двух рельсах и смеется. Жизнь! Просто жизнь, — это бесконечно много. Это значит, что обязательно придет утро, и с ним — пища, тепло, свет и непременно радость. Какая-нибудь радость будет всегда, каждый день. И сегодня будет радость. Не сказочная царевна проснется, а в злую годину проводов и разлук мать, плача и смеясь, встретит и обнимет свою дочь.