печально улыбнулся:
— Ни жены, ни детей на свободе не оставляю. А еще, я уже узнавал, мужики говорят, что если есть руки, то и в зоне прожить можно. Отсижу, выйду, дождусь Тамару…
— Будешь ждать? Серьезно?
— Очень серьезно.
— Она сейчас в твоем волжском городке?
— Да.
— Чем занимается?
— К сожалению, выпивает. Психом стала. Мне говорит: успокоюсь в мае следующего года, когда, значит, круглая дата с той ночи минет. Тогда, мол, поверю, что все забыто, брошу пить…
— Кем забыто? — спросил Чехотный. — Неужели она бы все забыла или ты?
Вышли на широкий чистый тротуар, остановились у лужи, вымыли холодной водой, уже колючей от ледка, обувь.
— Олег Иванович уже в курсе?
— Нет.
— Как он ко всему этому отнесется? Ему ведь и так досталось.
— Да, получается, что и еще достанется… Так где пистолет, Кучерявый?
— Честно скажу: не знаю, где он. Тамара заверяла меня, что выбросила ствол, но… Может, вместе с тряпками он у нее и лежит.
— Магазин снаряженный под завязку был?
— Два патрона должны были остаться.
Глава 21
Водитель «Москвича», парень года на четыре постарше Женьки, оказался почти коллегой: срочную служил в конвойке, после нее сразу поступил в военное училище, проучился полгода и залетел по большой пьянке с дракой. — Что, говоришь, с женщиной твоей случилось-то? На полуслове разговор прервала? Может, обиделась на что? Бывает такое, моя тоже иногда неделями не разговаривает. Но ночами все равно дает! — Он рассмеялся. — Нет, там что-то другое… — Проверим, я с собой хорошую монтировку вожу. — Что же я, тебя подставлять буду? Как-нибудь сам управлюсь. — Ладно тебе, одна рука хуже трех, неужели в арифметике не соображаешь? Только ты заранее скажи, где дом, чтоб мы подъехали потише и машину подальше от него поставили. Во всем дачном поселке свет горел только в окнах дома Макарова, да еще в одном, метров за триста. Оказывается, здесь, за Москвой, днем выпал снежок и лежал теперь тонкой пленкой. От калитки до ступенек веранды шла черная тропа: значит, кто-то топал этим маршрутом. Кто-то крупный: прочитывались отдельные следы не меньше сорок пятого размера. На окнах задернуты занавески, слабые мужские голоса доносятся из-за закрытой двери. Дверь изнутри закрыта на хлипкий крючок. Женька знал, что, кроме крючка, изготовленного из толстой, но мягкой проволоки, никаких запоров там не предусмотрено. Водитель подмигнул Зырянову: — На «ура» пойдем, так? Ты ногой вышибаешь дверь — и полный вперед! Погромче ори, а я монтировочкой помашу. Сколько их там есть, столько и положим, сучар! Так, ты готов! Давай! Раз! Крючок то ли разогнулся, то ли вырвался из гнезда, Женька даже не почувствовал его сопротивления. И вот он уже в комнате, и ревущий как медведь водитель у него за спиной… Вскрикивает Алла, вскочив со стула, стоящего перед телевизором. А на экране его вихляется Якубович с микрофоном в руке: — Три буквы! Три угаданных буквы! Женька потихоньку приходит в себя, он смотрит на то место, где еще утром стоял телефон: — У нас разговор оборвался… Алла тоже что-то начинает понимать. — Я с тобой говорила, а тут чайник закипел. Хотела снять его с плиты, зацепила ногой шнур… Разбила аппарат на мелкие кусочки. Но я куплю! — Вы даете, ребята! — Водитель присаживается на краешек дивана, начинает смеяться, сначала тихо, потом все громче и громче. — А следы? — спрашивает Женька. — Кто-то же недавно заходил в дом? — Соседка, больше никого не было. Спрашивала сахару или конфет к чаю. — В валенках, в валенках больших, да? — Водитель хохочет, не может никак успокоиться. — Ну да, в валенках. — Она смотрит на Женьку. — Ты что, испугался из-за меня и ради этого так мчался? Зырянов смущенно качает головой: — Боюсь, как бы и Олег Иванович сейчас сюда не нагрянул. — С гранатой в руке! Ну, ребята, вы даете! С вами не соскучишься! — У шофера от смеха уже слезы текли из глаз. — «Женщине, которую я люблю, угрожает кровавый враг…» И я рубаху на груди рвать начал и песни военные петь. Ну, ребята, даете вы!.. — Ты из-за меня сюда мчался? — Макаров тоже ведь наверняка звонит и не может дозвониться. — Зырянов смотрит на чайник, стоящий на столе. — Предлагаю по чашечке кофе выпить и всем ехать в Москву. Олег Иванович в Калугу должен отправиться, а из-за нас, чувствую, опять дома останется. Водитель успокаивается, подходит к столу, пьет крепкий кофе: — А этот Макаров ваш тоже такой веселый? Если такой, то я его в Калугу хоть сейчас отвезу. — Ты что, серьезно? — спрашивает Зырянов. — Серьезней быть не может. Извозом кормлюсь. Туда он заплатит, из Калуги, знаю, тоже пустым не вернусь. Зырянов вытащил из кармана три пятидесятидолларовые бумажки, оставленные Лаврентьевым: — Хватит? Водитель взял две: — Вполне.* * *
В два часа ночи «Москвич», под завязку загруженный коробками и сумками, тронулся от дома Макарова в сторону киевской трассы. Олег перед отъездом больше инструктировал не Женьку, а Аллу: — Ты усмири его малость, он ничего не умеет, кроме как воевать. А надо протезом, наконец, заняться и вообще — дух перевести. Да, несколько дней лучше у меня поживите, Рамазану я не больно верю, может гадость какую-нибудь сотворить, а квартиру твою, Алла, его люди знают. Ко мне же он не сунется, обжечься побоится. — Куда уж больше, — буркнул себе под нос Женька. О взрыве машины он Макарову ничего не сказал. Зачем? И Алла пусть не знает. Оно и вправду лучше, если она тут поживет… — А когда вернусь — не знаю. С этим у меня — темный лес. Леся, Олежек, — по сути, заново жить начинаю. Ничего за спиной, все — впереди.