с великой осмотрительностью принялся откупоривать бутылку.

Малиново-красная, прозрачная, душистая влага наполнила маленькие рюмочки, и собеседники для начала стали неторопливо с предвкушением изучать вино — удивляться запаху его и цвету. Кроткое, спокойное наслаждение просияло у них на лицах. Губы старого сухощавого пана Бучинского растянулись в улыбке почти до ушей, а у ксёндза острые цепкие глаза сделались несколько меньше и глядели масленистее.

— За кого же мы выпьем первую рюмку этой драгоценности? — спросил ксёндз, с благосклонной улыбкой пронося рюмку под самым своим носом и вдыхая аромат. — Не выпить ли нам за завтрашнего гостя, за московского царевича?

— Позвольте, пан ксёндз-благодетель! — вскричал пан Бучинский, останавливая приятеля, который уже готов был отведать вина. — Не выпить ли нам вместе за ясновельможную нашу госпожу панну Марину? — при этом он несколько лукаво улыбнулся и подмигнул своему собеседнику.

— Согласен! — отвечал ксёндз. — Так выпьем же мы просто за успех дела вообще!

И началось медленное, с чувством и расстановками, с причмокиваниями поливание — с оценкой вкуса и аромата вина.

Разговорились по душам, и тут только пан Бучинский в первый раз услышал во всех подробностях историю спасённого царевича Димитрия.

— Видишь ли, любезный пан маршалок, — говорил ксёндз, — всё дело началось у князя Адама Вишневецкого. У него во дворце проживал никем не замеченный молодой человек, лакей по имени Григорий. Может быть, и не один, и не два было Григориев среди восьми сотен человек ливрейных!.. Вдруг этот Григорий заболевает. Ему всё хуже, хуже и наконец — он при смерти. Зовут к нему еретического попа (эти еретики зовут себя православными, но по отношению к истинной латинской Церкви они не более чем еретики). Григорий исповедуется и просит похоронить его, как хоронят царских детей. Ничего больше не сказал Григорий, только намекнул, что после его смерти всё узнается из бумаг, спрятанных у него под постелью. Духовник испугался и донёс обо всём князю Адаму. Князь удостоил собственнолично посетить больного и удостоверился, что это не кто иной, как сын царя Ивана Васильевича Грозного — Димитрий. Вот этот самый Димитрий и будет завтра у нас в Самборе вместе с князем Константином Вишневецким и княжной Урсулой, дочерью ясносиятельного пана Мнишка. Понял, пан-благодетель?

— Это я понял и знаю! — отвечал, задумавшись, пан Бучинский. — Так выходит, что не убили его в том городе... в Угличе?

— Надо полагать, что не его, — ответил ксёндз, стараясь не засмеяться. — Потому что иначе он не приехал бы завтра сюда. О его спасении ходят разные слухи. Кто говорит, что сразу же после смерти Ивана в 1584 году, то есть ровно двадцать лет тому назад, когда самовластный Борис отослал вдовствующую царицу с полугодовалым царевичем в Углич, она отдала сына в руки одного из бояр, ненавидевших Бориса, и взяла чужого ребёнка, который через семь лет после того и был умерщвлён. Другие рассказывают, будто ребёнка подменили уже через год или через два после переезда в Углич... Но дело в том, что наш молодой царевич довольно образован, отличный наездник, владеет оружием, говорит по-латыни, умеет себя держать и будет добрым слугой Польши...

— Ах, вот в чём штука! — заметил задумчиво пан Бучинский. — Да, это такая находка, что я, право, не жалею всех трудов, потраченных на приготовление к завтрашней встрече. Да, это будет великолепно! Республика смело может рассчитывать на благодарность Москвы, когда мы возвратим ей законного царя. Ведь Бориса Годунова там все ненавидят... И после этого одно только мне странно: отчего это ясносиятельный пан Мнишек колебался? Три раза отменял приказание.

— Что это за вино! Что за вино!.. — приговаривал восхищённо ксёндз, рассматривая свою рюмку на свет восковой свечи. — Его следовало бы в рамку вставить, если бы нельзя было найти другого, более благородного употребления. Так ли, дорогой пан маршалок?..

Но пан маршалок не повёлся на перемену разговора и всё доискивался причин колебаний пана Мнишка. Доброе вино развязало ксёндзу язык, и он начал откровенничать.

— По своей гордости пан Мнишек не вполне доверяет этому Димитрию. Он помнит разные подобные проделки. Вот, например, лет сорок тому назад пан Альберт Ласский посадил на молдавский престол самозванца, рыбака, который выдавал себя за племянника деспота Гераклида. Он помнит, что лет тридцать тому назад казацкий гетман Свирговский сажал на молдавский престол другого какого-то пройдоху-самозванца; как вслед за тем полоумные казаки пролили целые реки своей крови за второго сына господаря Стефана VII, тогда как на самом деле это был какой-то хлоп, Подкова или Серпяга; как, наконец, не более семи лет назад сербский сорвиголова Михаил овладел Молдавией и как вся русская чернь смотрела на него, как на Мессию. Пан воевода боялся одно время, не самозванец ли и наш Димитрий, и колебался... Но мы представили ему всю неосновательность его опасений. Пан маршалок знал, конечно, зачем приезжал сюда в прошлом месяце патер Савицкий из Кракова.

Бучинский не знал, зачем приезжал из Кракова иезуитский патер и о чём он толковал, по целым вечерам просиживая, со старым Мнишком и с его зятем Фирлеем; он он одобрительно кивнул, как будто вся подноготная была ему известна. Разговорившийся ксёндз продолжал развивать свои взгляды на дело московского царевича.

— Ну, пусть он и самозванец — предположим; пусть он — Гришка, Григорий. Допустим на минуту такое предположение. Но что же из того? Если он достигнет московского престола и народ ему присягнёт, то он всё равно станет царём московским. В народе русском давно ходят слухи, что Димитрий жив. Наш Киев посещается очень многими богомольцами из Московского царства, и каждый возвращается на родину с известием о чудесном спасении Димитрия. Царь Борис в Москве свирепствует, казнит людей за эти слухи, режет языки, а народ всё больше и больше укрепляется в этом убеждении. Пусть ещё полгодика побушует Борис, пусть отрежет сотни три-четыре языков, и народ так хорошо будет приготовлен, что тогда и сорокалетнего мужчину признает за двадцатилетнего царевича. А наш и годами как раз подходит: Димитрий родился 19 октября 1583 года, а теперь у нас март 1604 года, стало быть ему было бы теперь двадцать лет с половиной. Нашему, кажется, теперь двадцать четыре — двадцать пять. Но эта старообразность весьма удобно объясняется треволнениями и опасностями его скитальческой жизни.

— Нашему? — повторил пан маршалок, пытливо смотря ксёндзу в глаза. — Гм... Понимаю... Это шутка не глупая... это гениальная шутка: сочинить