старается.

Матье стоял в нерешительности. Поначалу он шагнул было к двери, но внезапно остановился, охваченный мучительной тревогой. Раз его требуют в такую рань, значит пришли не с доброй вестью. Наверняка человека этого принесло дурным ветром.

Матье, не торопясь, бросил в печь последние поленья и лишь потом вышел, катя перед собой пустую тележку.

Светлее уже не станет. Это чувствовалось по той синеватой дымке, что окутывала город и ближние склоны, окрашивая и стены, и крыши, и леса в одинаковые холодно-пепельные тона, от которых так и веяло зимой. Но не от холода пробрало его дрожью, – он увидел красно-синий мундир городского стражника, стоявшего в десятке шагов от него со шпагой на боку и мушкетом к ноге. Рядом с ним, запахнувшись в черный плащ, полы которого раздувал ветер, стоял иезуит, держа в руках большую сумку желтой кожи с блестящим замком.

– Ты будешь Гийон Матье, из Эгльпьера, возчик по профессии, а в настоящее время… истопник на солеварне? – спросил стражник.

– Само собой – я.

– Тогда бросай работу и следуй за нами.

– А чего от меня хотят?

– Мэр все тебе скажет.

Сверху, из окошка, донесся вопль старого солевара:

– Что? Вы забираете у меня истопника? Да куда ты лезешь, стражник? Видать, совсем рехнулся. Обычно мы втроем у одной печи возимся – и то тяжело. Не могу же я тут один за всех управляться!

– Заменим кем-нибудь другим, – откликнулся стражник.

– А от него-то чего тебе надо? Он славный малый. Надежный такой. Мы с ним прекрасно ладили.

– У меня приказ.

– Чей это приказ? Ты не имеешь права его уводить, не сказавши за что – так в законе писано.

– В законе ничего такого не писано.

– Нет, писано.

– Неправда. Я закон лучше тебя знаю.

Теперь они уже почти кричали. Иезуит выступил вперед и поднял руку, призывая спорящих к молчанию. Как только установилась тишина, ровным, спокойным тоном, столь непохожим на крикливые голоса двух других, он произнес:

– Гийон, вас определили вместе со мной в бараки за Белиной. Там умер могильщик, и вы замените его.

Наступившее молчание казалось нескончаемым. Реву ветра вторил рев огня. Едва уловимый шум огромного насоса, что качал солевой раствор где-то глубоко под их ногами, был подобен приглушенному биению сердца. Справившись с мгновенным оцепенением, Матье бросил оглобли, тележка упала, и сухие поленья посыпались из нее с грохотом, который разнесся далеко за пределы пустыря. Отзвучало эхо, и опять наступила тишина, нарушаемая лишь биением сердца в глуби земли, – Матье различал его так явственно, как если бы приложил ухо к груди больного. Он уже собрался было заговорить, но солевар, опередив его, взревел:

– Да вы все там свихнулись в вашем городе! Тут наверняка ошибка: ведь Гийон-то сам из Эгльпьера. Он даже не из Салена. Так какого же черта ему делать в ваших бараках?

– А ты, – закричал стражник, – не суй нос не в свое дело. Будет ему замена, так что за соль не волнуйся!

Сабо старика застучали наверху, потом по ступенькам лестницы, потом по выложенному плитами полу нижнего этажа. Гийон не обернулся. Пока старик спускался к ним, Матье стоял не шевелясь, точно окаменев под взглядом прозрачных глаз иезуита, который, не отрываясь, смотрел прямо на него. Стук сабо казался удивительно громким в этой тишине, наполненной лишь ветром да глухими ударами, что поднимались из недр.

– Ты-то здесь ни при чем, – сказал старик, подойдя к ним. – И святой отец, конечно, тоже; но хотел бы я знать, как они там кидали жребий и кто из советников при этом был.

Прежде чем ответить, стражник вопросительно посмотрел на иезуита.

– Никто жребия и не кидал; Гийона назначили могильщиком, потому как он пришел в город сразу после смерти жены, а она от чумы умерла.

Гийон шагнул было к пришедшим, но стражник жестом остановил его.

– Не подходи близко, ты наверняка заразный.

– Я!.. Да моя жена умерла от грудной болезни, а вовсе не от чумы! Она уже два года харкала кровью. Можешь спросить у цирюльника, который ее лечил. Когда жена умерла, в Эгльпьере еще и чумы-то не было.

– Если б парень был заразный, – проговорил старик солевар, сжав голую руку Матье, – я бы сам подхватил болезнь. Да и он не мог бы работать.

– Не дотрагивайся до него, – закричал стражник. – А не то отправишься в бараки вместе с ним.

Старик неприятно, скрипуче рассмеялся. По его изможденному, бледному лицу пробежала зыбь мелких морщинок, высохшее, сгорбленное тело затряслось под коричневой рубашкой, которая болталась на нем, как балахон.

– Да мы уж больше месяца работаем вместе, – произнес он. – И сколько раз я до него дотрагивался! Мы и хлеб делили, и все. И пили из одной фляги. Прямо смешно тебя слушать. Попотей тут с мое и смерти не побоишься.

Он смачно сплюнул в сторону стражника и, словно разделавшись со своим гневом, повернулся к Матье, взял его за плечи и расцеловал.

– Ничем я не могу тебе помочь, бедный мой мальчик. – Голос старика звучал теперь мягче и слегка дрожал. – Частенько я бранил тебя, но ты же знаешь, это я так, не со зла. У нас, солеваров, в привычку вошло бранить тех, кто у топки. Чтоб не так тоскливо было, понимаешь… Ты еще вернешься… Точно знаю: вернешься, ты – парень крепкий… Уж поверь мне, вернешься…

Голос старика прервался. Он хлопнул Матье по голой спине и исчез в нижнем помещении. Сабо отстучали три или четыре перекладины лестницы, когда вновь, уже тверже, зазвучал его голос:

– Ты славный малый. Да… Славный малый – и сын у меня был такой же… И его я тоже бранил… И хотел бы еще побранить… Так бы хотел, о господи…

Матье, который всегда считал, что солевар его ненавидит, не в силах был что-либо сказать. Какой-то комок стоял у него в горле и не давал вымолвить ни слова. Он повернулся, направился к дому и вошел туда как раз тогда, когда мокрые сабо старика исчезли, мелькнув последний раз на верху лестницы.

Яростный жар печи, который он всегда так клял, теперь манил его. Жгучий свет пламени завораживал. Он напряженно прислушивался к скрежету скребка по дну чана и завидовал старику солевару, который сейчас гнул спину над раствором, откуда поднимался солевой пар, разъедающий легкие.

Возможно, Матье и бросился бы к лестнице, но в эту минуту к нему подошел иезуит и молча стал перед ним.

Это был человек почти одного с Матье роста, но уже в плечах; лицо его круглилось под черной шляпой, из-под которой выбивались каштановые жестковатые волосы. Матье отметил белизну рук священника, а когда он поднял глаза, прозрачный взгляд нечеловеческой силы пригвоздил его к месту.

– Я – отец Буасси, – произнес священник голосом твердым и теплым, без малейшей жесткой нотки. – Вы меня, конечно, не знаете, я из