страна каменная, ветреная, поросшая кустами можжевельника. Цвел мелкими белыми и розовыми цветами орешник. Было много неба, камня, ветра, дыма, виноградников, коз и овец. Овцы были маньеристские со светлыми, блондинисто-выжженными рунами, с мордами борзых, на высоких ногах. Свое пятидесятилетие я отпраздновал своеобразно. Стрелял из нашей русской 122-миллиметровой гаубицы, модель 1938 года, и накрыл здание почты, где помещался хорватский штаб. В селе Кашич. Искаженное СМИ нескольких стран сообщение об этом эпизоде превратилось в московских газетах в захват здания почты и отправку телеграммы в Москву. Я два раза ходил в атаку, но не был даже легко ранен. По ночам мне снилась не жена Наташа в Париже, но запах белградской девочки-зверя.

Я попал в Белград в самом начале мая и позвонил Милице из номера в «Мажестик». Она прибежала. И опять пахло хвоей, и девочка-жаркий зверь горела, рыдала, металась по постели и нежно говорила по-французски. И я опять провожал ее по ночному Белграду, пистолет фабрики «Червона Звезда» в кармане. Я посетил ее семью, сидел в большой гостиной и вел светскую беседу с ее мамой и подругой мамы по-английски и с живым дедом — по-русски. И она приходила ко мне в «Мажестик» все оставшиеся до отъезда дни. И, избегая журналистов, депутатов и политиков, я пребывал в постели с белградской девочкой. Потом я улетел через Будапешт в Париж. А оттуда в Москву.

Илистые рыбы

Эта история, впрочем, даже и не история, ибо история обычно повествует о начатом и завершенном процессе, эти страницы о людях полумрака, о людях сумерек, о Джоан и Анатолии.

Иногда, читатель, на улицах городов мира ты можешь увидеть женщину с отсутствующим лицом, идущую в компании молодого человека намного младше ее, молодого человека с добрым лицом. Так вот это всегда Джоан, а с нею всегда Анатолий.

В тот раз я приехал в Нью-Йорк надолго, и, наученный горьким опытом решил, путешествуя, не терять времени, а работать так же, как на моей основной базе — в Париже. Посему я отказался от нескольких вариантов жизни вместе с женщинами, от изобилия секса и тепла, и через неделю оказалось, что я уже живу в узкой комнате с привинченной к потолку качелью, с окном, взирающим на широкий Бродвей, и пересекающую его 93-ю улицу, как бы высоко на скале. Знакомая знакомых, поэтесса Джоан Липшиц, сдала мне комнату, в которой прежде жила ее дочь-вундеркинд, а до дочери во времена роскоши и довольства, очевидно, жила служанка. В комнате едва помещался зеленый умывальник в форме раковины Ботичелли, полка с книгами, маленький пюпитр для чтения и детская кровать, на которой я безмятежно проспал около двух месяцев. И видел сладкие сны, предназначавшиеся, по-видимому, не мне, но злой девочке, ушедшей от мамы Джоан к папе и даже выступившей свидетельницей против мамы на суде. Вундеркинд подтвердила, что мама ее прелюбодействовала с Анатолием.

Кроме снов, я украл у злой девчонки маленький прелестный англо-французский словарик, которым пользуюсь с удовольствием в настоящее время. Еще я, любопытный писатель, несколько раз внимательным образом осмотрел все три ящика кровати, заваленные интимными дневничками, журнальчиками, фальшивой бижутерией и другими атрибутами детства женщины. Если мне когда-либо придется встретить некрасивое и уже взрослое существо в будущем, я могу найти с нею множество тем для разговора, по крайней мере сотни вещей ее детства осели в моей памяти, и мы сможем подолгу болтать о розовом блокнотике или о желтом платочке ее медведя. Боюсь, однако, что к тому времени вундеркинд-ученый начисто забудет и свой розовый блокнотик, и медведя, и пластиночки со сладкими юношами на обложках.

Первые пару дней моего проживания в широкой запущенной барской квартире Джоан Липшиц я благоустраивал мою маленькую территорию. Моя комната была меньше, чем даже ванные комнаты в квартире. Тем более я должен был устроить все наилучшим образом. Покачавшись в веревочной качели, цепью привинченной к потолку, я все же качель снял, ибо она мне мешала. Будь я на двадцать пять лет моложе, я, может быть, оставил бы качель и качался. Но мне нельзя было качаться. Я должен был спешно писать книгу о профессиональном садисте и его подвигах в нью-йоркском обществе.

Анатолий соорудил мне стол. Большой, полный блондин с русским именем и русско-немецкой кровью, художник и скульптор, он даже умел говорить по-русски. Он умел все, добрый и обыденно безумный Анатолий, но не делал ничего. Он счастлив был что-нибудь сделать, но не мог выбрать что. Его день, начинавшийся необыкновенно рано, порой раньше восьми часов, начинался с размышлений о том, чем же ему сегодня заняться. Я тоже вставал в восемь и выходил на кухню налить себе кофе (собственно, дверь в мою комнату и выходила на кухню, архитектура квартиры подразумевала почти полное необщение служанки и хозяев, напротив меня находилась еще дверь, выходящая на лестничную площадку, к элевейтору. Парадный вход находился в другой части квартиры, через него предполагалось входить господам и их гостям). Так вот, выходя налить себе кофе, я уже заставал на кухне улыбающуюся, с распущенными волосами, мягкую в движениях Джоан с джойнтом в руке и Анатолия, также время от времени прикладывающегося к джойнту. Очень часто Анатолий уже в восемь часов начинал пить всегда имеющееся в холодильнике пиво или дешевую водку, покупаемую им галлонами. «Хочешь джойнт, Эдвард?» — всегда гостеприимно спрашивала Джоан. Я решительно отказывался. «Я должен работать». Даже в свои самые хаотические времена я не припомню себя пьющего водку в восемь часов утра или курящего марихуану.

Анатолий сбил мне из кусков фанеры стол и левым краем приколотил его к полке с детскими книгами, все сооружение опиралось на батарею отопления. Справа от сооружения находилась раковина умывальника, сидя за столом, я мог касаться раковины рукой. Передо мной в раме окна, впереди и внизу, лежал Бродвей. Время от времени на Бродвее что-нибудь происходило, сталкивались, гремя металлом и звеня стеклами, автомобили, или вдруг останавливался трак, и какие-то личности произносили с трака в мегафон речи. Кажется, приближались выборы в мэры Манхэттана, посему прохожих на Бродвее пропагандировали и агитировали.

Несколько дней ушло у нас на знакомство и устройство. Далее началась настоящая жизнь. Даже тогда без особенных усилий можно было понять, что Джоан и Анатолий необыкновенные люди. И что они до безумия, до неприличия хорошие люди. «Хорошие «плохие» люди».

По стандартам американского общества они, разумеется, были никчемная пара — алкоголик и постоянно стоунт сорокапятилетняя поэтесса. Денег они не делали и