Тони Дэниел Грист^[1]

Дельные вещи, в которых что-то есть, пусть они и не предназначены для вечности, даже в самое запоздалое время приходят все-таки еще своевременно.

Мартин Хайдеггер. Письмо о гуманизме^[2]

Полночь по общесистемному в «Вестуэйском кафе»

Стоя над всем мирозданием, терзаемый сомнениями священник блаженно помочился. Он тщательно отряхнул капли, скользнул равнодушным взглядом по треугольнику звездной тверди, заключенному между его ногами, а затем застегнул штаны. Спустил в унитазе воду, а о дальнейшем позаботилась центробежная сила.

Андре Сад вернулся к своему столику. Он шел над живым огнем космоса, над разверзшейся бездной — можете продолжить список, — практически их не замечая. Хотя в этом заведении, в «Вестуэйском кафе», и было нечто особенное лично для него, по сути оно представляло собой самую заурядную забегаловку с прозрачным полом, тонким, как лист бумаги, и прочным, как алмазная скала. Пятачок-пучок, как говаривали тысячу лет назад. Светящаяся вывеска над входом возглашала: «БЕСПЛАТНАЯ ДОСТАВКА». Другая, чуть пониже, вывеска говорила: «ОТКРЫТО КРУГЛОСУТОЧНО». Эта вывеска не горела. Закроют эту лавочку, как пить дать закроют.

Священник сел и поболтал ложечкой в чае. Он прочитал вывеску задом наперед, лениво задаваясь вопросом, похожи ли хоть немного звуки, формировавшиеся в его голове, на настоящий, древний, английский. А как тут поймешь, когда в голове шматок гриста?

«На общем уровне все понимают друг друга, — думал Андре Сад. — Хотя бы примерно, более или менее, они понимают, о чем ты».

Тускло, жирно поблескивает держалка для салфеток. Солонка заполнена наполовину, дырочки в ней давно пора бы прочистить. В тех местах, где обычно ставят тарелки, покрытие столешницы протерлось насквозь. ДСП, проглядывавшая в протертых местах, явно отсырела. В крошеном, проклеенном дереве просверкивал подобно чешуйкам слюды свободно плавающий грист: ремонтно-очистительный в давнем прошлом грист, начисто оторвавшийся от ресторанного управляющего алгоритма, что же ему остается, кроме как сверкать? Ну точно, как просветившийся адепт Пути Зеленого Древа. Оторвался и сверкает.

Что вы возьмете к этому гамбургеру?

Грист. Nada^[3] и грист. Грист и nada.

«Я прохожу период депрессии, — напомнил себе Андре. — Я даже серьезно подумываю бросить священство».

И тут заговорила пелликула Андре — мелкодисперсная алгоритмическая часть его личности, раскинувшаяся более-менее неподалеку, заговорила, словно очень издалека.

Такое повторяется каждую зиму. А в последнее время усугубляется еще и бессонницей. Кончай ты с этим nada и nada. Будто сам не знаешь, что все материально.

«Кроме вас», — подумал в ответ Андре.

Он привык представлять себе свою пелликулу как маленькое облачко алгебраических символов, следующее за ним, как рой мошкары. Само собой, в действительности никто ее не видел.

Кроме нас, подумала пелликула.

«Ну и ладушки, остановимся пока на этом. Сыграйте мне какую-нибудь песню, вам не трудно?»

Уже через мгновение в его внутреннем ухе загудел гобой. «Не думай ни о чем» — древний гимн Зеленого Древа, который напевала мама, качая его в колыбели. Взращен и взлелеян в вере. Пелликула снабдила гимн парой инверсий и вариаций, однако звуки все равно вселяли мир и спокойствие — как и всегда.

Имелся способ рассчитать, сколько зим Диафании Земля — Марс вмещается в земной год, однако Андре никогда ничего не рассчитывал, перед тем как вернуться в семинарию для ежегодного послушничества, и они — то есть зимы — неизменно заставали его врасплох. Однажды просыпаешься утром, а свет за окном потускнел.

Дверь кафе открылась, и весь ее проем властно заполнила фигура кардинала Синефила. Это был крупный мужчина с роскошной гривой белоснежных волос. Кроме того, он был адаптирован к космической пустоте и бел лицом, как слоновая кость. Он был весь в черном, с петличным значком в форме дерева. Зеленого, конечно же.

— Отец Андре, — окликнул Синефил через весь зал; его голос звучал, как полицейский мегафон. — Ты разрешишь мне составить тебе компанию?

Андре молча указал рукой на место напротив. Синефил подошел размашистыми шагами и плотно, с размаху сел.

— Не поздненько ли гуляете, господин Мортон? Это же вроде не в ваших обычаях, — сказал Андре и отхлебнул из чашки глоток чая.

Чай отдавал перепрелой соломой. Наверно, пакетик слишком долго пролежал в воде.

«Мочился я слишком долго», — укорил себя Андре.

— Я пытался найти тебя в семинарском пристанище уединения, — сказал Синефил.

— Ну и правильно, что пришел потом сюда, — кивнул Андре. — Здесь я обычно и сижу, если не там.

— А что, студенты все еще тусуются в этой забегаловке?

— Да. Собака вот тоже возвращается к своей блевотине, так и я. Или к чьей-нибудь блевотине.

К столику неспешно подошел официант.

— Меню потребуется? — спросил он. — Я буду носить все руками, а то столики испортились.

— Пожалуй, я возьму себе что-нибудь, — прогудел Синефил. — Ну, скажем, лхаси.

Официант кивнул и удалился.

— А как у них с клиентурой? — поинтересовался Синефил. — Настоящие люди еще заходят?

— Думаю, им не по карману даже перекрасить свое заведение.

Синефил обвел помещение взглядом. Словно лучом прожектора.

— Да здесь и так достаточно чисто, — подытожил он результаты инспекции.

— В общем-то, да, — согласился Андре. — Думаю, базовая окраска все еще действует и только тонкий, сложный грист вышел из строя.

— Тебе здесь нравится.

До Андре вдруг дошло, что он загляделся на кружение чая в чашке и на миг утратил контакт со своим начальником.

— С тех пор как я пришел в семинарию, — начал Андре и улыбнулся, — это кафе стало вторым моим домом. — Он сделал глоток чая и откинулся на спинку. — Именно здесь я испытал свое первое сатори.

— Слышал, слышал, это вошло уже в легенду. Ты вроде бы ел тогда картофельное пюре.

— Пюре из бататов, если уж быть совсем точным. Можно было взять три вегетарианских блюда, ну я и выбрал бататы, бататы и снова бататы.

— А вот мне эту сладкую картошку и насильно в рот не впихнешь.

— Это тебе только кажется. Бататы нравятся всем, а не нравятся, так после понравятся.

Синефил басисто расхохотался, его тяжелая голова запрокинулась к потолку, в красноватых, как бронза, глазах мелькнул на мгновение свет.

— Андре, — сказал он, отсмеявшись, — нам нужно, чтобы ты вернулся к преподаванию. Или к исследовательской работе.

— Мне недостает веры.

— Верь в себя.

— Это то же самое, что