никто не отнимет. И знаешь, что им за это будет? Ровным счетом ничего.
Куколка нагло ухмыльнулась.
– Я не обманываю. Вот твое объявление, паспортные данные, естественно, известны. Легко найти след и понять, что его давала именно ты. Это я будто следователь рассуждаю. Значит «Очаровательная девушка сделает реальными ваши самые смелые эротические мечтания за финансовую поддержку»? Поддержка у тебя будет. Получишь среднегодовую зарплату. Без обмана. Так имеют право ребята за такие деньги на свои эротические фантазии? Имеют. Ты сама об этом пишешь. А фантазии у них – не приведи Боже. Но они платят. И ты думаешь, после этого пройдет статья за изнасилование? Так даже если ментов заставят, глупая моя, они с твоими объявлениями только руками разведут. Особенно, когда Скорпион им о твоих способностях расскажет. Зато в городе будут говорить об этом случае, скромница ты наша. После, конечно, желающих на тебе жениться… Да что я рассказываю, тебе домой уже пора, спонсор нервничает. И Сучок тоже. Кто еще домой хочет?
Желающих, кроме Скорпиона, явно не находилось. Куколка неуверенно посмотрела на молчащего Сучка, вернулась на свое место и тихо сказала:
– Я просто не поняла, что конкретно вы хотите предложить.
– Вот именно, – поддержала ее очаровательная брюнетка, предпочитающая, согласно рекламе, такие же контакты, как в свое время Майка.
– Сучок, пойди погуляй. Ты Скорпиончик – тоже, – бросила Майка и предложила девочкам:
– Давайте кофе пить. За ним обо всем и потолкуем.
В свое время Максим по кличке Горький отдал дань нашей портовой ночлежке. Спустя много лет он встретился с почитателями своего таланта почти на том же месте. За разделяющие эти события годы Горький стал известным писателем, и на творческую встречу до него устремилось немало любителей литературы со своими опусами в руках и шкурными интересами за пазухами. Стоило Горькому перестать рассказывать за свои мытарства на чужбине в поисках нужных образов, как до него прорвался молодой банабак Янис Сосисомиди и начал настойчиво одаривать буревестника революции какой-то пухлой папкой. Не успел Горький поинтересоваться, чего в ней лежит, так Янис без лишних вопросов стал колоться писателю. Банабак, подобно товарищу Горькому, тоже босяковал среди портовых складов и всю жизнь сознательно брал пример с Челкаша и его создателя. Потому вовсе не лепил горбатого, а исключительно себя по подобию товарища Максима. И тоже решил стать писателем, изложив на бумаге подробную автобиографию в виде романа «Моя жизнь», которую товарищ Горький непременно должен прочесть. Писатель Горький культурно сделал на себе вид: ему таки да больше нечего делать, кроме читать банабаковские мемуары. Но, когда он прикинул на руке вес янисовского романа, краем глаза заметив, как подбираются до него другие почитатели с рукописями, резко поскучнел. И тогда Горький, чтобы поддержать творческий порыв масс, накатал автограф прямо на титульном листе с надписью «Моя жизнь», нечто вроде «Ваше произведение – это что-то, не останавливайтесь на достигнутом, жму руку. Максим Горький». Если бы писатель представлял, чем имеет закончиться история с его автографом, так, иди знай, он бы лучше прочитал этот роман. Максим Горький слишком хорошо относился до людей, которые не сделали ему ничего плохого, и просто не мог догадываться, до каких последствий доведет многих из них скороспелый автограф. Вооруженный письменным свидетельством главного пролетарского писателя, Янис Сосисомиди стал устраивать своей рукописью террор, не хуже сталинского. Этим романом, разукрашенным надписью великого писателя, он доводил редакции до повального умопомрачения, а отдельных людей так вообще до больничных коек. Несмотря на горьковскую оценку, многочисленные вредители от литературы в один голос стонали по поводу «Моя жизнь» и отказывались читать роман дальше третьей страницы, даже если Сосисомиди начинал разоряться: они выступают не столько против него, как враждебно относятся до мнения рабоче-крестьянского классика. Что явно указывает на их скрытую буржуазную сущность и зависть до литературного таланта автора – пролетария. И местами, а то и изо всех сил, быть может, они являются пособниками классовых врагов, кладущих жизнь, лишь бы уничтожить Страну Советов вместе с янисовским романом. При таких намеках редактора бледнели, жрали валидол, но тем не менее вежливо советовали автору доработать свое произведение. В ответ на такое реакционно-редакционное вредительство Сосисомиди продолжал пугать их подрасстрельными выводами. «Значит, не хотите, чтобы советский народ воспитывался на романе, на великом произведении эпохи, которому дал высокую оценку сам Максим Горький? – подозрительно спрашивал Янис, пытаясь всунуть назад в руки очередному редактору чересчур замацанную папку. – С вами всё ясно, НКВД пока сюда не добрался. Ничего, всему свое время». Несмотря на устные предисловия до замечательной книги, потеющие от страха редактора отпихивали роман назад автору. В эпоху кровавого террора они явно предпочитали иметь дело с органами, чем печатать такое произведение. И делали это не потому, что стояли на защите интересов читателя и литературы. Заставить кого-то читать книгу Сосисомиди в типографском виде можно было только по декрету Совнаркома – это редактора хорошо себе понимали. А еще они легко пришли до вывода: если роман «Моя жизнь» не увидит свет, так органы, вполне возможно, и не пошлют их в Сибирь или до стены. Но когда такое замечательное произведение будет опубликовано, так сомневаться в собственной преждевременной кончине лишний раз не придется. Пусть даже имеется индульгенция от канонизированного Горького, кто станет обращать на нее внимание, когда прочитает пару страниц «Моей жизни»? Редактора оказались правы в своих выводах с возможными летальными исходами. Это подтвердила жизнь на примере литсотрудника Додончо, у которого сердце оказалось неважно подготовленным до постоянных встреч с Сосисомиди, устраивающим в парадном редакции засады с рукописью и горьковским мнением. Роман «Моя жизнь», между прочим, оказался таки да произведением, влияющим на судьбы людей даже в ненапечатанном виде. Потому что из-за него товарищу Додончо посчастливилось умереть от инфаркта за рабочим столом по собственному усмотрению, а не именем советского народа совсем в другом месте. Если бы Янис Сосисомиди знал, стольких людей он достал своим так и не опубликованным романом, то банабак в отставке загордился бы еще больше, чем горьковским автографом, как его жизнь не прошла даром. Сын Сосисомиди наотрез
Глава четырнадцатая
В свое время Максим по кличке Горький отдал дань нашей портовой ночлежке. Спустя много лет он встретился с почитателями своего таланта почти на том же месте. За разделяющие эти события годы Горький стал известным писателем, и на творческую встречу до него устремилось немало любителей литературы со своими опусами в руках и шкурными интересами за пазухами. Стоило Горькому перестать рассказывать за свои мытарства на чужбине в поисках нужных образов, как до него прорвался молодой банабак Янис Сосисомиди и начал настойчиво одаривать буревестника революции какой-то пухлой папкой. Не успел Горький поинтересоваться, чего в ней лежит, так Янис без лишних вопросов стал колоться писателю. Банабак, подобно товарищу Горькому, тоже босяковал среди портовых складов и всю жизнь сознательно брал пример с Челкаша и его создателя. Потому вовсе не лепил горбатого, а исключительно себя по подобию товарища Максима. И тоже решил стать писателем, изложив на бумаге подробную автобиографию в виде романа «Моя жизнь», которую товарищ Горький непременно должен прочесть. Писатель Горький культурно сделал на себе вид: ему таки да больше нечего делать, кроме читать банабаковские мемуары. Но, когда он прикинул на руке вес янисовского романа, краем глаза заметив, как подбираются до него другие почитатели с рукописями, резко поскучнел. И тогда Горький, чтобы поддержать творческий порыв масс, накатал автограф прямо на титульном листе с надписью «Моя жизнь», нечто вроде «Ваше произведение – это что-то, не останавливайтесь на достигнутом, жму руку. Максим Горький». Если бы писатель представлял, чем имеет закончиться история с его автографом, так, иди знай, он бы лучше прочитал этот роман. Максим Горький слишком хорошо относился до людей, которые не сделали ему ничего плохого, и просто не мог догадываться, до каких последствий доведет многих из них скороспелый автограф. Вооруженный письменным свидетельством главного пролетарского писателя, Янис Сосисомиди стал устраивать своей рукописью террор, не хуже сталинского. Этим романом, разукрашенным надписью великого писателя, он доводил редакции до повального умопомрачения, а отдельных людей так вообще до больничных коек. Несмотря на горьковскую оценку, многочисленные вредители от литературы в один голос стонали по поводу «Моя жизнь» и отказывались читать роман дальше третьей страницы, даже если Сосисомиди начинал разоряться: они выступают не столько против него, как враждебно относятся до мнения рабоче-крестьянского классика. Что явно указывает на их скрытую буржуазную сущность и зависть до литературного таланта автора – пролетария. И местами, а то и изо всех сил, быть может, они являются пособниками классовых врагов, кладущих жизнь, лишь бы уничтожить Страну Советов вместе с янисовским романом. При таких намеках редактора бледнели, жрали валидол, но тем не менее вежливо советовали автору доработать свое произведение. В ответ на такое реакционно-редакционное вредительство Сосисомиди продолжал пугать их подрасстрельными выводами. «Значит, не хотите, чтобы советский народ воспитывался на романе, на великом произведении эпохи, которому дал высокую оценку сам Максим Горький? – подозрительно спрашивал Янис, пытаясь всунуть назад в руки очередному редактору чересчур замацанную папку. – С вами всё ясно, НКВД пока сюда не добрался. Ничего, всему свое время». Несмотря на устные предисловия до замечательной книги, потеющие от страха редактора отпихивали роман назад автору. В эпоху кровавого террора они явно предпочитали иметь дело с органами, чем печатать такое произведение. И делали это не потому, что стояли на защите интересов читателя и литературы. Заставить кого-то читать книгу Сосисомиди в типографском виде можно было только по декрету Совнаркома – это редактора хорошо себе понимали. А еще они легко пришли до вывода: если роман «Моя жизнь» не увидит свет, так органы, вполне возможно, и не пошлют их в Сибирь или до стены. Но когда такое замечательное произведение будет опубликовано, так сомневаться в собственной преждевременной кончине лишний раз не придется. Пусть даже имеется индульгенция от канонизированного Горького, кто станет обращать на нее внимание, когда прочитает пару страниц «Моей жизни»? Редактора оказались правы в своих выводах с возможными летальными исходами. Это подтвердила жизнь на примере литсотрудника Додончо, у которого сердце оказалось неважно подготовленным до постоянных встреч с Сосисомиди, устраивающим в парадном редакции засады с рукописью и горьковским мнением. Роман «Моя жизнь», между прочим, оказался таки да произведением, влияющим на судьбы людей даже в ненапечатанном виде. Потому что из-за него товарищу Додончо посчастливилось умереть от инфаркта за рабочим столом по собственному усмотрению, а не именем советского народа совсем в другом месте. Если бы Янис Сосисомиди знал, стольких людей он достал своим так и не опубликованным романом, то банабак в отставке загордился бы еще больше, чем горьковским автографом, как его жизнь не прошла даром. Сын Сосисомиди наотрез