вас никуда просить и не пойду, а вот за него-то, за этого барина (хозяин кивнул на стоящего у закуски провиантщика), за него я куда вам угодно полезу, потому что при наших порядках это люди ходкие и всякий за них может быть уверен в успехе.
– Что же, это разве, – говорю, – так и должно быть?
– А разумеется, так должно быть, потому что он человек очень ловкий и на все податливый, а это всякому интересно, и всякий смекает, на что он ему может пригодиться; а вы на что кому нужны? Вы с правдою-то с своею со всеми перессоритесь, а потому вашего брата только и остается, что с берега опять за хвост, да назад на корабль перекинуть, чтобы вы тут на суше не пылились.
– Заметьте это себе, господа, – подчеркнул Порфирий Никитич, – ведь это я вам не вру, не сочинение для забавы вашей сочиняю, а передаю вам слова человека исторического, которые непременно должны иметь свое историческое значение хотя если не в учебной истории, то по крайней мере в устных преданиях нашей морской семьи. Так, господа, смотрели тогда на нас, как на людей вокруг себя чистых и… этак, знаете, всесовершенно чистых… Ну, да все это в скобках; а я обращаюсь опять к своей истории на закуске у Хрулева.
– Так-то, благодетель мой, – похлопав меня по плечу, дружески заключил Степан Александрович, – век идеалов прошел. Нынче даже кто и совсем по-латыни не знает, и тот говорит suum cuique,[1] – поидемте-ка лучше закусывать, а то вот на этот счет Анемподист Петрович уж настоящая свинья: он, пожалуй, один всю семгу слопает, а семушка хорошая: я сам у Смурова на Морской с пробы взял. Кстати я вас с ним тут у закуски и познакомлю. – С кем это? – С Анемподистом Петровичем. – Нет, покорно вас благодарю-с. – Что же? Неужели не желаете? – Отнюдь не желаю. – Жаль: большого ума человек, почти, можно сказать, государственного, и в то же время, знаете, чисто русский человек: далеко вглубь видит и далеко пойдет. – Ну, бог с ним. – Да, разумеется, а только человек приятный и поучительный. «Еще чего, – думаю, – в нем отыскал: даже и поучительности! Тьфу!» Мы подошли к закусочному столу и вмешались в толпу, в которой ораторствовал учительный Анемподист Петрович. Он занимал центр. Я стал прислушиваться, что такое вешает этот «учитель». Он, однако, сначала все говорил просто насчет семги; но действительно говорил очень основательно и с большим знанием предмета. Мне все это казалось свойством, которое каждому порядочному человеку может внушить омерзение. Он и сосал, и чмокал, и языком по нёбу сластил, и губами причавкивал, и все это чтобы тоньше разведать и вернее оценить эту семгу. Смакует ее, а сам сквозь зубы, как гоголевский Петух, рассказывает: – М… н… н… да… недурна… очень недурна, можно даже сказать, хороша… Кто-то замечает: – Даже очень хороша. – М… н… да… пожалуй… м… н… ничего… мягкотела… – Просто что твое масло. – М… да… масляниста… – Ишь вы как скупо хвалите-то, – замечает опять какой-то полковник со шрамом через весь лоб и переносье, – а нам после крымской гнили-то все хорошо кажется – там ведь ничего этого нельзя было достать. – М… н… ну… отчего же… нет, мы и там м… н… тоже получали… – Зато, я думаю, какою ценою! – М… н… да, разумеется… обходилось… но в довольном количестве… доставали для себя… Через Киев… от купца Покровского выписывали… хорошая была семга, так и называли «провиантская»… Светлейшему к столу… м… н… тоже он доставлял… Покровский… Только та, разумеется, была похуже, потому что ему эту цену не смели ставить, ну, а наши… ничего – платили. Полковник со шрамом даже вздохнул. – У вас денег много было, – говорит, – и вы не знали, куда их девать. – Да, иные, точно, терялись от непривычки… м… н… один, я помню, у нас… мн… слыхал про «штофные карманы» и велел портному, чтобы тот ему штофные карманы поставил, и вышла глупость… портной ему из штофной материи и сделал… Очень смеялись. – А это в чем же дело было? – Чтобы объемом штоф вмешался… м… н… потому у нас… м… н… бумажники были… м… такие большие… «Ах ты, – думаю, – рожа этакая богопротивная! И еще этак бессовестно обо всем рассказывает». А он продолжает про какого-то ихнего же провиантщика или комиссарщика, который в эту ужасную пору, среди всеобщих страданий н военной нужды, еще хуже потерялся, – «вдруг, говорит, совсем со вкуса сбился, черт знает что лопать начал». «Ах, – думаю, – отлично. Всем бы вам этак сбиться и „черт знает что лопать“, но это „черт знает что“ вышло совсем неожиданное». – Всегда квас, – говорит, – любил и один квас и употреблял. Из последовательных людей был – семинарского воспитания… Его отец был протопоп и известный проповедник, и такой завет ему завещал, что если есть средства на вино, то пить пиво, есть на пиво – пить квас, а есть на квас – пить воду. Он все и пил квас, и другого не хотел, но только во время военных действии стал шампанское в свой квас лить… – Как же это? – Так… м… н… Пополам тростил: полстакана квасу нальет и полстакана шампанского… вместе смешает и пьет. – Экая свинья! – прошептал я, но так неосторожно, что Анемподист Петрович это услышал и, взглянув в мою сторону, отозвался: – Да ничего себе, хамламе порядочный; но, однако, я вам должен сказать, что шампанское с квасом это совсем не так дурно, как вы думаете… У нас это, у провиантских, в военное время даже в моду… вошло… М… н… очень многие из наших даже до сих пор продолжают… привыкли… Иностранцы не могут… пробовали их для шутки поить, так они… того… выплевывали… не могут.
Я хоть не иностранец, но плюнул и хотел отойти, но в эту самую минуту Анемподист Петрович вдруг самым непосредственным образом оборотился ко мне и говорит: – А вот, извините меня, сделайте милость, я вам тоже, если позволите, хотел сделать маленькое возражение насчет русской природы. Не знаю уж право с чего, но я, вместо того чтобы ему оторвать какую-нибудь грубость, ответил: – Сделайте милость, скажите. – Я, – говорит, – вкратце – всего только два слова скажу: вы о русских очень неправо и обидно судите. Я так и подскочил на месте. – Как! Я обидно сужу? – Да. Я вот в карты играл, а урывками долго слушал, о чем вы изволили рассуждать с товарищами, и мне за всех своих соотечественников стало обидно. Поверьте, напрасно вы этак русских унижаете. – Кто? Я, – говорю, – унижаю? – А разумеется, унижаете: как же вы… я долго слушал изволите делить русских людей на две половины: одни будто всё честные люди и герои, а другие всё воры и мошенники. – А-а… так вот что, – говорю, – вам обидно! – Нет-с, мне за самого себя ровно ничего не обидно, потому что у меня есть свое отцовское,
– Так-то, благодетель мой, – похлопав меня по плечу, дружески заключил Степан Александрович, – век идеалов прошел. Нынче даже кто и совсем по-латыни не знает, и тот говорит suum cuique,[1] – поидемте-ка лучше закусывать, а то вот на этот счет Анемподист Петрович уж настоящая свинья: он, пожалуй, один всю семгу слопает, а семушка хорошая: я сам у Смурова на Морской с пробы взял. Кстати я вас с ним тут у закуски и познакомлю. – С кем это? – С Анемподистом Петровичем. – Нет, покорно вас благодарю-с. – Что же? Неужели не желаете? – Отнюдь не желаю. – Жаль: большого ума человек, почти, можно сказать, государственного, и в то же время, знаете, чисто русский человек: далеко вглубь видит и далеко пойдет. – Ну, бог с ним. – Да, разумеется, а только человек приятный и поучительный. «Еще чего, – думаю, – в нем отыскал: даже и поучительности! Тьфу!» Мы подошли к закусочному столу и вмешались в толпу, в которой ораторствовал учительный Анемподист Петрович. Он занимал центр. Я стал прислушиваться, что такое вешает этот «учитель». Он, однако, сначала все говорил просто насчет семги; но действительно говорил очень основательно и с большим знанием предмета. Мне все это казалось свойством, которое каждому порядочному человеку может внушить омерзение. Он и сосал, и чмокал, и языком по нёбу сластил, и губами причавкивал, и все это чтобы тоньше разведать и вернее оценить эту семгу. Смакует ее, а сам сквозь зубы, как гоголевский Петух, рассказывает: – М… н… н… да… недурна… очень недурна, можно даже сказать, хороша… Кто-то замечает: – Даже очень хороша. – М… н… да… пожалуй… м… н… ничего… мягкотела… – Просто что твое масло. – М… да… масляниста… – Ишь вы как скупо хвалите-то, – замечает опять какой-то полковник со шрамом через весь лоб и переносье, – а нам после крымской гнили-то все хорошо кажется – там ведь ничего этого нельзя было достать. – М… н… ну… отчего же… нет, мы и там м… н… тоже получали… – Зато, я думаю, какою ценою! – М… н… да, разумеется… обходилось… но в довольном количестве… доставали для себя… Через Киев… от купца Покровского выписывали… хорошая была семга, так и называли «провиантская»… Светлейшему к столу… м… н… тоже он доставлял… Покровский… Только та, разумеется, была похуже, потому что ему эту цену не смели ставить, ну, а наши… ничего – платили. Полковник со шрамом даже вздохнул. – У вас денег много было, – говорит, – и вы не знали, куда их девать. – Да, иные, точно, терялись от непривычки… м… н… один, я помню, у нас… мн… слыхал про «штофные карманы» и велел портному, чтобы тот ему штофные карманы поставил, и вышла глупость… портной ему из штофной материи и сделал… Очень смеялись. – А это в чем же дело было? – Чтобы объемом штоф вмешался… м… н… потому у нас… м… н… бумажники были… м… такие большие… «Ах ты, – думаю, – рожа этакая богопротивная! И еще этак бессовестно обо всем рассказывает». А он продолжает про какого-то ихнего же провиантщика или комиссарщика, который в эту ужасную пору, среди всеобщих страданий н военной нужды, еще хуже потерялся, – «вдруг, говорит, совсем со вкуса сбился, черт знает что лопать начал». «Ах, – думаю, – отлично. Всем бы вам этак сбиться и „черт знает что лопать“, но это „черт знает что“ вышло совсем неожиданное». – Всегда квас, – говорит, – любил и один квас и употреблял. Из последовательных людей был – семинарского воспитания… Его отец был протопоп и известный проповедник, и такой завет ему завещал, что если есть средства на вино, то пить пиво, есть на пиво – пить квас, а есть на квас – пить воду. Он все и пил квас, и другого не хотел, но только во время военных действии стал шампанское в свой квас лить… – Как же это? – Так… м… н… Пополам тростил: полстакана квасу нальет и полстакана шампанского… вместе смешает и пьет. – Экая свинья! – прошептал я, но так неосторожно, что Анемподист Петрович это услышал и, взглянув в мою сторону, отозвался: – Да ничего себе, хамламе порядочный; но, однако, я вам должен сказать, что шампанское с квасом это совсем не так дурно, как вы думаете… У нас это, у провиантских, в военное время даже в моду… вошло… М… н… очень многие из наших даже до сих пор продолжают… привыкли… Иностранцы не могут… пробовали их для шутки поить, так они… того… выплевывали… не могут.
Я хоть не иностранец, но плюнул и хотел отойти, но в эту самую минуту Анемподист Петрович вдруг самым непосредственным образом оборотился ко мне и говорит: – А вот, извините меня, сделайте милость, я вам тоже, если позволите, хотел сделать маленькое возражение насчет русской природы. Не знаю уж право с чего, но я, вместо того чтобы ему оторвать какую-нибудь грубость, ответил: – Сделайте милость, скажите. – Я, – говорит, – вкратце – всего только два слова скажу: вы о русских очень неправо и обидно судите. Я так и подскочил на месте. – Как! Я обидно сужу? – Да. Я вот в карты играл, а урывками долго слушал, о чем вы изволили рассуждать с товарищами, и мне за всех своих соотечественников стало обидно. Поверьте, напрасно вы этак русских унижаете. – Кто? Я, – говорю, – унижаю? – А разумеется, унижаете: как же вы… я долго слушал изволите делить русских людей на две половины: одни будто всё честные люди и герои, а другие всё воры и мошенники. – А-а… так вот что, – говорю, – вам обидно! – Нет-с, мне за самого себя ровно ничего не обидно, потому что у меня есть свое отцовское,