новости о скачках в газете, которую прихватил в вестибюле. Миссис Алистер открыла один из двух чемоданов, достала оттуда электроплитку, чайник со свистком, давно переставшим свистеть, ложку, две пластмассовые чашки и почти пустую банку растворимого кофе. Наполнив чайник в ванной, она поставила его на плитку, воткнула вилку в штепсель позади стула мужа и вернулась в ванную привести в порядок лицо, которое было аристократически невзрачным, хорошо сохранившимся и не обнаруживающим никаких эмоций, что вполне соответствовало ее целям. Выйдя из ванной, миссис Алистер села напротив мужа и устремила на него взгляд. Вскоре он опустил газету.

— Ну, на что уставилась? — У Девитта Алистера был низкий голос с британским акцентом, который казался деланым и был таковым, поскольку его обладатель родился в Уихокене, штат Нью-Джерси.

— Ни на что особенное, — ответила Элизабет Алистер. Ее речь была такой же маловыразительной, как и лицо.

— Опять начинаешь!

— Я еще ни слова не сказала.

— Да ну?

— Процитируй меня.

— Я сейчас тебя вздую как следует!

Его жена не выглядела испуганной.

— Ну и что нам делать теперь, Макиавелли?^[3]

— Я должен подумать, — кратко отозвался он.

— Ты не найдешь ответа в сообщениях о скачках.

— Оставь меня в покое, слышишь?

— У нас остались хоть какие-то деньги?

Алистер пожал плечами и снова углубился в газету.

Миссис Алистер насыпала кофе в чашки, добавила воды, размешала, поставила одну чашку рядом с мужем, а другую взяла себе. Выглядела она усталой. Это был один из самых продолжительных их диалогов за несколько месяцев.

Сев на кровать, Элизабет Алистер отхлебнула кофе и задумалась. Процесс был не из приятных и явно сулил кому-то беду.

Внезапно она подобрала конверт и вскрыла его.

Алистер что-то буркнул и перевернул страницу. Он походил на актера Уолтера Пиджена, но с маленькими злобными глазками, как у быка на корриде. С подобным субъектом не стоило сталкиваться в темном переулке или играть в карты.

— Девитт.

— Господи, что еще? — Он обернулся.

Его жена держала в руке новенькую стодолларовую купюру и нечто похожее на половинку тысячедолларовой. Алистер быстро протянул руку, но она передала ему два листа веленевой бумаги, оставив купюры у себя.

— Я возьму целую, — заявил Алистер, — а ты можешь оставить себе половинку.

Улыбнувшись его откровенности, Элизабет протянула ему стодолларовую купюру и спрятала половинку за корсаж. Алистер поднес купюру к свету, потом без каких-либо комментариев положил ее в бумажник и переключил внимание на письмо. Закончив чтение, он аккуратно спрятал его в жилетный карман.

— Что ты об этом думаешь, Лиз?

— Какой-то рекламный трюк.

— Я в этом не уверен.

— Похоже, ты поумнел, — заметила она и поднялась.

— Терять нам нечего. А получить можем вторую половинку штуки.

— Приманка, — задумчиво промолвила Элизабет.

— Что он может из нас вытянуть? Думаю, нам стоит проглотить наживку. Согласна?

Она молча пожала плечами.

Алистер снял телефонную трубку, спросил, через сколько времени они должны освободить номер, сказал жене, что у них осталось двадцать минут, и тоже встал.

Элизабет Алистер вымыла чашки и ложку, вытерла их гостиничным полотенцем, положила вместе с чайником и плиткой в чемодан меньшего размера и заперла его. Ее супруг облачился в темно-серый уэльсский плащ (приобретенный в Бостоне) и тирольскую шляпу, после чего взял больший чемодан. Элизабет подошла к платяному шкафу и достала манто из русской рыси — память о былом процветании, — которое она поддерживала в идеальном состоянии. Тщательно водрузив на крашеные волосы бежевую бархатную шляпу без полей, она подняла меньший чемодан, прихватила украденную мужем газету и первой вышла из комнаты. Ни один из них даже не обернулся.

* * *

О личности доктора Хьюберта Торнтона свидетельствовал тот факт, что пациенты Медицинской группы Саут-Корнуолла называли его «док», а к трем его партнерам обращались не иначе как «доктор». Для коллег это было признаком слабости, и они постоянно упрекали его.

— Допустим, ты добрый старый врач общей практики, — в очередной раз говорил ему специалист по сердечным и легочным заболеваниям. — Но должен ли ты так сильно это подчеркивать, Хьюб? Это заставляет всех нас выглядеть рядом с тобой какими-то акулами от медицины.

— Я вовсе не стараюсь это подчеркивать, — запротестовал Хьюб Торнтон. — Это получается само собой.

— Возьмем, к примеру, счет Эндерсонов. Он не оплачивается уже семь месяцев. Почему ты к ним так снисходителен? Может, ты спишь с миссис Эндерсон?

Торнтон покраснел.

— У миссис Эндерсон выпадение матки вкупе с язвой желудка и двенадцатиперстной кишки, — чопорно отозвался он.

— Это не помешало ей купить два ящика бурбона и скотча для вечеринки, которую они с мужем устроили в прошлую субботу. Если эта дама в состоянии покупать выпивку ящиками, то она может и оплатить медицинский счет. Беда в том, Хьюб, что ты пытаешься быть Альбертом Швейцером^[4] Саут-Корнуолла. Кто станет оплачивать наши счета?

— Конечно, ты прав. — Торнтон достал толстую старомодную авторучку и выписал личный чек на сумму, покрывающую счет Эндерсонов.

Последовало неловкое молчание. При этом педиатр остервенело сжал челюсти, перекусив сигару надвое.

— У тебя поразительная способность заставлять меня выглядеть сукиным сыном, Хьюб. Можешь взять свой чек и засунуть его куда подальше. — На всякий случай он разорвал чек. — Ладно, ребята, подождем еще какое-то время. Хьюб Торнтон снова в седле.

Высокий хирург покачал головой, подстриженной в стиле «Айви-лиги».^[5]

— Тебе, Хьюб, следовало бы работать в системе государственного здравоохранения. Ты проводишь в клинике больше времени и ездишь по ночным вызовам чаще чем все мы, вместе взятые.

— Кто-то должен это делать, — оправдывался доктор Торнтон.

— Ты родился не в том веке. Тебе известно, что у тебя под глазами мешки толщиной дюйм? И почему, черт возьми, ты не починишь очки и не купишь новый костюм? Ты выглядишь как бомж.

Они пустились в перечисление его хронических недостатков.

Торнтон хранил молчание. Он неоднократно пытался уволиться ради общего блага, но остальные, к его изумлению, набрасывались на него с такой яростью, словно он предлагал заняться нелегальными абортами.

Торнтону исполнилось сорок семь лет. Он был тощим, как скальпель, с седеющими волосами и рыжими усами, приводить которые в порядок являлось мучительной процедурой. «Будь я проклят, — с усмешкой думал