грузовых судов Маккелла, но сбежал с корабля в Маракайбо, а спустя полгода объявился в богемном Гринвич-Виллидж, где делил жилье с длинноволосой девицей с грязными босыми ногами и масляной краской на носу. Большую часть следующего года он провел слоняясь в трущобах, а в течение еще трех лет побывал статистом в Голливуде, подсобным рабочим на карнавалах, сборщиком урожая на гавайских ананасовых плантациях, уборщиком на пляже в Санта-Монике, а также помощником чикагского полицейского репортера-алкоголика, который нуждался в ком-нибудь, чтобы не быть избитым и, возможно, зарезанным в темном переулке.

Когда Дейн вернулся домой, тощий и голодный (его мать провела три чудесных месяца, самолично готовя сыну пищу — как мрачно заметил Эштон, ему она никогда не оказывала подобных услуг), отец сказал:

— В течение столетий каждый Маккелл веками участвовал в семейном бизнесе.

— Я нарушу это правило, — отозвался Дейн.

Это было все равно, как если бы он объявил, что отправляется в траппистский монастырь в Кентукки, дабы принять обет молчания.

— Ты имеешь в виду, что не станешь этого делать?

— А почему я должен этим заниматься, папа? Мне не нравится бизнес. Никакой. И твой в том числе. И вообще, мне это ни к чему.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — рявкнул Эштон. По крайней мере, думал он, парень говорит серьезно и вполне сознает, что означает весь этот радикальный вздор. Все было лучше, чем легкомыслие.

— Я совершеннолетний, — продолжал Дейн. — Это подразумевает не только право голосовать и вступать в масонскую ложу. Дедушка Маккелл и дедушка де Витт предусмотрели меня в своих завещаниях. К чему же мне заниматься бизнесом?

— Ты хочешь сказать, что намерен жить не работая? Господи, Дейн, это недостойно!

— Вовсе нет. Я собираюсь работать. Но это работа по моему выбору. В каком-то смысле, — задумчиво добавил Дейн, — скорее она выбрала меня, чем я ее.

Эштон Маккелл жил не хлебом единым. Он был религиозным человеком и членом приходского совета. Поэтому в его голову сразу пришла кошмарная мысль.

— Ты хочешь стать священником? — в ужасе спросил он.

— Нет, — засмеялся Дейн. — Я хочу стать писателем.

Последовала пауза.

— Не понимаю, — заговорил наконец Эштон. — Что ты собираешься писать?

Эштон напряг память. Знал ли он хоть одного писателя? Да, сына Ламонта — Корлисса,^[8] — но он был социалистом. А у сына Корнелиуса Вандербилта^[9] не было даже этого оправдания… Ах да, подруга его покойной матери, миссис Джоунс, написала несколько романов под псевдонимом Эдит Уортон.^[10] Но, черт возьми, она была женщиной!

— Так что же ты собираешься писать? — медленно повторил Эштон. Ему на ум пришло только одно объяснение: сына испортила мать.

— Прозу. В основном романы, — ответил Дейн. — Я уже пробовал сочинять рассказы — один опубликован в журнальчике, но ты вряд ли нашел время прочитать экземпляр, который я тебе прислал. — Он улыбнулся. — Мне повезло в том смысле, что я могу писать, не беспокоясь о плате за жилье и электричество или о сроках сдачи рукописи. Многим приходится писать то, что они ненавидят, только чтобы зарабатывать на жизнь. Я не должен этого делать…

— Благодаря деньгам, которые ты не заработал, — вставил его отец.

— Я же признал, что мне повезло, папа. Но я надеюсь оправдать свою удачу, написав хорошие книги. — При виде выражения отцовского лица Дейн спешно добавил: — Не пойми меня превратно. Снабжать людей сахаром и кофе — вполне достойное занятие.

— Спасибо! — саркастически произнес Эштон. Тем не менее он был тронут. По крайней мере, парень не называет его проклятым капиталистом-эксплуататором и не смеется над тем, как его предки зарабатывали себе на жизнь почти триста лет.

— Только это не для меня, папа. Я хочу писать.

— Ладно, — сказал Эштон Маккелл. — Посмотрим.

* * *

Он «посмотрел» и постепенно убедился, что это не «фаза» и не причуда, а вполне серьезное намерение.

Дейн поселился в квартире в одном из домов, которые он унаследовал от Жерара де Витта, но в течение долгого времени почти каждый день навещал родителей, хотя Эштон знал, что он делает это не столько по искреннему желанию, сколько заботясь о чувствах матери.

Парень работал тяжело — отцу приходилось это признать. Дейн позволял себе только один свободный уик-энд в месяц — все остальные дни он проводил в четырех стенах, наполняя комнату табачным дымом и стуча на машинке. Он писал, переписывал, уничтожал и начинал снова.

Первый роман Дейна «Ад утром» обернулся полным провалом. Ни один крупный критик не упомянул о нем, а мелкие были безжалостны. Типичный заголовок в колонке провинциального литературного обозрения гласил: «Ад утром» — ад в любое время суток». Его именовали «богачом Нелсона Олгрина», «Керуаком быстрого приготовления» и «молью в бороде Стейнбека».^[11] Одна дама-обозреватель («Почему бы ей не сидеть дома и не стирать грязные пеленки?» — орал Эштон Маккелл) заметила: «Редко столь малый талант работал столь усердно со столь малым результатом». Дейн, переносивший критику в мрачном молчании, как боксер-ветеран, разразился бранью, прочитав лишь эту статью. Но его отец (только Джуди Уолш, личная секретарша Эштона, знала, что магнат велел присылать ему вырезки) бушевал и неистовствовал:

— Даксберийский «Интеллидженсер»! На что годится этот паршивый листок, кроме того, чтобы заворачивать в него треску? — И так далее. Наконец, на смену гневу пришло утешение. — По крайней мере, теперь он бросит заниматься этой чепухой.

— Ты так думаешь, Эштон? — спросила Лютеция. Разговор происходил за семейным обедом, где Дейна не было — его отсутствия становились все более частыми. Было очевидно, что Лютеция не знает, переживать ли ей за сына или поддерживать мужа. Но борьба была недолгой. — Надеюсь, дорогой, — добавила она. Если Эштон думает, что литературная деятельность не на пользу Дейну, значит, так оно и есть.

— Не понимаю вас, — сказала Джуди Уолш.

Она была частым гостем в доме своего босса. Эштон требовал от своей секретарши сверхурочной работы, иногда диктуя ей за полночь в своем кабинете, и в качестве компенсации она нередко приглашалась на обед. Для Лютеции Маккелл Джуди была важна в другом отношении. Лютеция никогда не выражала сожаления по поводу отсутствия женского общества, хотя часто его испытывала. Собственные племянницы, на ее вкус, были чересчур эмансипированными, а Джуди — сирота, деловитая, чопорная и немногословная — под внешней независимостью, как подозревала Лютеция, скрывала нужду в ласке. У нее были огненно-рыжие ирландские