- 1
- 2
гостиную, где болтали ее подруги, и спеша под защитой замков и задвижек еще раз заглянуть на процесс разрушения своего зрелого, но уже начавшего увядать тела и с отчаянием убедиться, что этот процесс продвинулся еще чуточку дальше? Хотя никто этого еще не видит, но она-то хорошо знает, знает, откуда ждать самых жестоких ударов, самых ядовитых укусов времени. И зеркальце, маленькое круглое зеркало в чеканной серебряной оправе, рассказывает ей ужасные вещи; ведь оно умеет говорить, оно как будто смеется, издевается и предвещает все, что будет с нею, все грядущее убожество ее тела, все те чудовищные муки, какие ей суждено испытывать до самого дня смерти, дня освобождения...
Не рыдала ли она исступленно на коленях, прижавшись лбом к полу; не молилась ли тому, кто медленно убивает живые существа, кто дарит им молодость лишь затем, чтобы сделать еще безотрадней их старость, кто наделяет их красотой с целью снова ее отнять? Не просила ли, не умоляла ли она сделать для нее то, чего он ни для кого никогда не делал — оставить ей до конца жизни красоту, свежесть, привлекательность? И потом, поняв, что бесполезно умолять непреклонное Неизвестное, которое уносит годы один за другим, — не каталась ли она, ломая руки, по ковру, не билась ли головой о мебель, сдерживая в груди ужасный вопль отчаяния?
Без сомнения, она испытала все эти муки. Ибо вот что случилось.
Однажды — ей было тогда тридцать пять лет — заболел ее пятнадцатилетний сын. Он слег еще до того, как выяснили, чем он болен и в чем причина болезни. Аббат, его наставник, ухаживал за ним и не покидал его ни на минуту, а г-жа Эрме утром и вечером заходила узнать, как здоровье сына. По утрам она появлялась в ночном пеньюаре, улыбающаяся, уже надушенная, и спрашивала, стоя в дверях: — Ну, что, Жорж, не лучше тебе? Подросток, красный от жара, с опухшим лицом, в лихорадке, отвечал: — Да, мамочка, немного лучше. Она оставалась в комнате еще несколько минут, с брезгливой гримаской разглядывая склянки с лекарствами, затем вскрикивала: «Ах, я забыла об очень важном деле!» — и убегала, оставив тонкий аромат духов. Вечером мать появлялась в декольтированном платье, торопясь еще больше, ибо вечно куда-то спешила; у нее едва хватало времени спросить: — Ну, что говорит доктор? Аббат отвечал: — Он еще не сказал ничего определенного. Но однажды вечером аббат сказал: — Сударыня, у вашего сына оспа. Она вскрикнула от испуга и убежала. Горничная, войдя на другое утро в ее спальню, почувствовала сильный запах жженого сахара и увидела, что ее госпожа, бледная от бессонницы, с широко раскрытыми глазами, дрожит от страха, сидя на постели. Лишь только отворили ставни, г-жа Эрме спросила: — Как здоровье Жоржа? — Сегодня совсем плохо, сударыня. Она встала только в полдень, съела лишь пару яиц и выпила чашку чая, как будто сама была больна. Затем отправилась в аптеку, узнать, какие имеются средства от заражения оспой. Она вернулась лишь к обеду, с массой всяких флаконов, и тотчас заперлась в спальне, чтобы обрызгать всю себя дезинфицирующими жидкостями. В столовой ее ожидал аббат. Увидев его, г-жа Эрме воскликнула прерывающимся от волнения голосом: — Ну что? — Ему не лучше. Доктор крайне встревожен. Она заплакала и ничего не могла есть, до того была расстроена. На другой день, едва рассвело, она послала узнать, что нового. Известия были неутешительны, и г-жа Эрме провела весь день у себя в спальне, где дымились маленькие жаровни, распространяя острый запах. Прислуга утверждала, что весь вечер слышала ее стоны. Так она провела целую неделю, выходя лишь на час-другой после обеда подышать воздухом. Она то и дело посылала спросить о здоровье сына и рыдала, узнавая, что ему все хуже и хуже. На одиннадцатый день утром аббат попросил принять его. Бледный и серьезный, аббат вошел, отказался от предложенного ему стула и сказал: — Сударыня, вашему сыну очень плохо, и он хочет вас видеть. Она бросилась на колени, восклицая: — О боже мой, боже мой! Я никогда не решусь! Господи, господи, спаси меня! Священник продолжал: — Доктор говорит, что надежды мало, сударыня, и Жорж вас ждет. Затем он вышел. Прошло два часа. Умиравший мальчик вновь выразил желание увидеть мать, и аббат снова пошел к ней; она все еще стояла на коленях, все еще плакала и повторяла: — Не хочу, не хочу! Боюсь!.. Не хочу! Он попытался уговорить ее, вдохнуть в нее смелость, наконец, повести насильно; но добился только того, что с ней сделался продолжительный нервный припадок, закончившийся истерическим плачем. Вечером пришел врач; ему сообщили о страхе матери, и он объявил, что сам приведет ее, добровольно или силой. Но когда, истощив все доводы, он обхватил ее за талию, чтобы отнести к сыну, она уцепилась за дверь с такой силой, что невозможно было разжать ее руки. Когда доктор отпустил г-жу Эрме, она упала к его ногам, умоляя простить ее, каясь в своем презренном малодушии. Она кричала: — Нет, он не умрет! Прошу вас, скажите ему, что я его люблю, обожаю! Мальчик был в агонии. Чувствуя близкий конец, он молил, чтобы уговорили мать прийти проститься с ним. С прозорливостью, иногда свойственной умирающим, он все понял, обо всем догадался и сказал: — Если мама боится, попросите ее хотя бы только пройти по балкону до моего окна, чтобы я мог увидеть ее и проститься с нею хоть взглядом, раз уж нельзя ее поцеловать. Врач и аббат снова отправились к матери. — Вы ничем не рискуете, — уверяли они ее, — ведь между вами и им будет стекло! Наконец она согласилась. Закутав голову, взяв флакончик с солями, сделала по балкону несколько шагов... Но внезапно, закрыв лицо руками, простонала: — Нет, нет, я никогда не решусь его увидеть... Никогда... Мне стыдно... я боюсь... нет, не могу! Ее хотели потащить насильно, но она уцепилась обеими руками за решетку и испускала такие жалобные вопли, что прохожие на улице поднимали головы. А умирающий ждал, не отрывая глаз от окна, когда же перед ним предстанет любимое и нежное лицо, дорогое лицо матери; он ждал его в последний раз, чтобы умереть спокойно. Он долго ждал, и, наконец, наступила ночь. Тогда он повернулся лицом к стене и больше не произнес ни слова. На рассвете больной умер. На другой день г-жа Эрме сошла с ума.
Однажды — ей было тогда тридцать пять лет — заболел ее пятнадцатилетний сын. Он слег еще до того, как выяснили, чем он болен и в чем причина болезни. Аббат, его наставник, ухаживал за ним и не покидал его ни на минуту, а г-жа Эрме утром и вечером заходила узнать, как здоровье сына. По утрам она появлялась в ночном пеньюаре, улыбающаяся, уже надушенная, и спрашивала, стоя в дверях: — Ну, что, Жорж, не лучше тебе? Подросток, красный от жара, с опухшим лицом, в лихорадке, отвечал: — Да, мамочка, немного лучше. Она оставалась в комнате еще несколько минут, с брезгливой гримаской разглядывая склянки с лекарствами, затем вскрикивала: «Ах, я забыла об очень важном деле!» — и убегала, оставив тонкий аромат духов. Вечером мать появлялась в декольтированном платье, торопясь еще больше, ибо вечно куда-то спешила; у нее едва хватало времени спросить: — Ну, что говорит доктор? Аббат отвечал: — Он еще не сказал ничего определенного. Но однажды вечером аббат сказал: — Сударыня, у вашего сына оспа. Она вскрикнула от испуга и убежала. Горничная, войдя на другое утро в ее спальню, почувствовала сильный запах жженого сахара и увидела, что ее госпожа, бледная от бессонницы, с широко раскрытыми глазами, дрожит от страха, сидя на постели. Лишь только отворили ставни, г-жа Эрме спросила: — Как здоровье Жоржа? — Сегодня совсем плохо, сударыня. Она встала только в полдень, съела лишь пару яиц и выпила чашку чая, как будто сама была больна. Затем отправилась в аптеку, узнать, какие имеются средства от заражения оспой. Она вернулась лишь к обеду, с массой всяких флаконов, и тотчас заперлась в спальне, чтобы обрызгать всю себя дезинфицирующими жидкостями. В столовой ее ожидал аббат. Увидев его, г-жа Эрме воскликнула прерывающимся от волнения голосом: — Ну что? — Ему не лучше. Доктор крайне встревожен. Она заплакала и ничего не могла есть, до того была расстроена. На другой день, едва рассвело, она послала узнать, что нового. Известия были неутешительны, и г-жа Эрме провела весь день у себя в спальне, где дымились маленькие жаровни, распространяя острый запах. Прислуга утверждала, что весь вечер слышала ее стоны. Так она провела целую неделю, выходя лишь на час-другой после обеда подышать воздухом. Она то и дело посылала спросить о здоровье сына и рыдала, узнавая, что ему все хуже и хуже. На одиннадцатый день утром аббат попросил принять его. Бледный и серьезный, аббат вошел, отказался от предложенного ему стула и сказал: — Сударыня, вашему сыну очень плохо, и он хочет вас видеть. Она бросилась на колени, восклицая: — О боже мой, боже мой! Я никогда не решусь! Господи, господи, спаси меня! Священник продолжал: — Доктор говорит, что надежды мало, сударыня, и Жорж вас ждет. Затем он вышел. Прошло два часа. Умиравший мальчик вновь выразил желание увидеть мать, и аббат снова пошел к ней; она все еще стояла на коленях, все еще плакала и повторяла: — Не хочу, не хочу! Боюсь!.. Не хочу! Он попытался уговорить ее, вдохнуть в нее смелость, наконец, повести насильно; но добился только того, что с ней сделался продолжительный нервный припадок, закончившийся истерическим плачем. Вечером пришел врач; ему сообщили о страхе матери, и он объявил, что сам приведет ее, добровольно или силой. Но когда, истощив все доводы, он обхватил ее за талию, чтобы отнести к сыну, она уцепилась за дверь с такой силой, что невозможно было разжать ее руки. Когда доктор отпустил г-жу Эрме, она упала к его ногам, умоляя простить ее, каясь в своем презренном малодушии. Она кричала: — Нет, он не умрет! Прошу вас, скажите ему, что я его люблю, обожаю! Мальчик был в агонии. Чувствуя близкий конец, он молил, чтобы уговорили мать прийти проститься с ним. С прозорливостью, иногда свойственной умирающим, он все понял, обо всем догадался и сказал: — Если мама боится, попросите ее хотя бы только пройти по балкону до моего окна, чтобы я мог увидеть ее и проститься с нею хоть взглядом, раз уж нельзя ее поцеловать. Врач и аббат снова отправились к матери. — Вы ничем не рискуете, — уверяли они ее, — ведь между вами и им будет стекло! Наконец она согласилась. Закутав голову, взяв флакончик с солями, сделала по балкону несколько шагов... Но внезапно, закрыв лицо руками, простонала: — Нет, нет, я никогда не решусь его увидеть... Никогда... Мне стыдно... я боюсь... нет, не могу! Ее хотели потащить насильно, но она уцепилась обеими руками за решетку и испускала такие жалобные вопли, что прохожие на улице поднимали головы. А умирающий ждал, не отрывая глаз от окна, когда же перед ним предстанет любимое и нежное лицо, дорогое лицо матери; он ждал его в последний раз, чтобы умереть спокойно. Он долго ждал, и, наконец, наступила ночь. Тогда он повернулся лицом к стене и больше не произнес ни слова. На рассвете больной умер. На другой день г-жа Эрме сошла с ума.
Примечания
Напечатано в «Жиль Блас» 18 января 1887 года. (обратно)- 1
- 2