своей подружкой!

Ребята несмело подошли друг к другу и разом покосились на взрослых. Но видя, что на них никто не обращает внимания, взялись за руки и отошли в сторону.

— А вы знаете, Надежда Михайловна, — весело заговорил подполковник, — мы теперь близкими соседями будем.

— Как это?

— А так! Мне по рации лейтенант Серков доложил, что госпиталь и наш разведотдел в одном здании размещают. В каком-то старом замке. Не возражаете?

— Наоборот, я очень рада. На чужой, вражеской земле приятно иметь рядом своих… Далеко еще до Эйзенбурга?

— Да нет, теперь уже недалеко.

Подполковник указал рукой в сторону, где у самого горизонта в серебристую даль моря врезался скалистый мыс.

— Если верить карте, то за этим мысом — Эйзенбург… Ну что ж, поехали?

— Подождите! — попросила Надежда Михайловна. — Пусть ребята немного поговорят. Ведь они недели три не виделись…

— Да, нелегкая судьба у этих ребятишек… — вздохнул подполковник. — Одно хорошо: все беды для них уже в прошлом.

2

Это случилось в феврале. В самое ненастье, когда фронтовые дороги казались непроходимыми из-за гнилых балтийских туманов, войска маршала Рокоссовского перешли в наступление, прорвали позиции гитлеровцев и стремительно двинулись на север, в глубь Померании.

Разведчики гвардейского стрелкового полка под командой лейтенанта Серкова в густом тумане набрели на покинутый людьми хутор — фольварк. Слегка поскрипывала широко раскрытая дверь просторного пустого коровника. Уже затекли водой колеи от автомобильных колес.

Старшина Ничипуренко осторожно подошел к аккуратному кирпичному дому. Окна его были прикрыты плотными портьерами. Но старшине показалось, что из глубины дома доносится жалобный плач. Ничипуренко остановился и прислушался.

В это время из-за угла дома выбежал взволнованный сержант Кавторадзе.

— Старшина! Петр Захарович! — горячо зашептал Кавторадзе. — Понимаешь, генацвале, в доме дети плачут… Там фортка открыта, все слышно, понимаешь!

Маленький, гибкий сержант рядом с огромным, широкоплечим старшиной выглядел мальчишкой.

— Ребятишек там мучают фрицы, понимаешь?! — Сержант ринулся к дверям.

Но сильная рука Ничипуренко удержала его.

— Отставить! — пробасил старшина. — Тут спешить нельзя… Вспомни Абаева!

Утром этого дня погиб от мины их друг разведчик Абаев. На улице маленького опустевшего селения разведчики увидели совсем крошечного жеребенка, которого какой-то фашистский изверг повесил на распорке телеграфного столба, повесил так, что жеребенок еле-еле касался земли копытцами тонких задних ног. Животное еще дышало. Абаев бросился к жеребенку, приподнял его с земли, чтобы освободить от петли. И тут огнем всплеснулся взрыв мины. Не стало ни человека, ни жеребенка…

Ничипуренко осторожно подошел к дверям. На них красовалась аккуратная эмалированная табличка с черными готическими буквами.

— Фридрих фон Шванке, штурмбанфюрер, — прочитал Кавторадзе.

Дверь была приоткрыта. Сквозь щель ясно послышался слабый дрожащий детский голосок:

— Ой, мамочка!

— Слышишь?! Наша дытына! — сказал старшина. — Однако действовать нужно осторожно, слишком паршивая птица жила в этом гнезде…

— Правильно, Петр Захарович, — поддержал старшину лейтенант Серков. — Если господин гауптман оставляет приоткрытой дверь — значит, надо искать другой вход…

Старшина медленно, с задумчивым видом прошелся вдоль стены дома. И вдруг ловким, быстрым движением прыгнул на выступ цоколя, левой рукой ухватился за кирпичный карнизик над окном и прикладом автомата стукнул по раме. Брызнули разбитые стекла и обломки переплета. А старшина уже протиснул свое могучее тело в оконный проем и исчез внутри дома.

— Ай да слоник! — Кавторадзе восторженно прищелкнул языком и попросил разведчиков: — А ну, подсадите, ребята! Ведь и слоны иногда нуждаются в человеческой помощи!

— Вот гады! — загрохотал из дома могучий бас старшины. — Совсем ребятишек замордовала эта чертова шванка…

Старшина рванул портьеру, закрывавшую второе окно, и оказался в просторной, высокой комнате. Большую кафельную печь украшали аляповатые узоры из ярких фаянсовых роз. Стены были увешаны репродукциями картин и литографированными изречениями на немецком языке. Посреди комнаты на ковре стоял круглый стол, покрытый белой скатертью. Стол, как видно, сервировали к завтраку — на большом блюде розовела тонко нарезанная ветчина, в хлебнице лежал белый хлеб, стояли кофейник, чашки, сахарница, молочник.

А в углу, возле печки, были привязаны к массивным креслам двое ребят, мальчик и девочка. Оба были иссиня-бледными и казались мертвыми: Но когда разведчик шагнул к ним, мальчик раскрыл глаза, с трудом поднял русоволосую голову и прошептал:

— Дядя! Товарищ! Не подходите к нам… Мы с Наташкой заминированы…

— От змеюка фашистская! — Ничипуренко сжал тяжелые кулаки.

Мимо него проскользнул сержант Кавторадзе. Он осторожно подошел к креслу девочки, нагнулся, нащупал тонкую проволочку, сплетенную с веревкой, которая связывала девочку, проследил ее путь до печки. И через мгновение выпрямился и улыбнулся.

— Дядя! Вторая мина в кресле… Подо мною! — опять прошептал мальчик.

— Понял, кацо!

Тонкие, ловкие пальцы ощупали кресло. Сержант на мгновение сдвинул густые брови, потом сказал:

— Ну, старшина, развязывай ребят! А я еще в других комнатах посмотрю…

В полутемной передней ему пришлось повозиться. Там, возле приоткрытой наружной двери, громоздилось целое сооружение из разнообразных мин. Но опытный минер Кавторадзе быстро разобрался в системе минирования и обезвредил мины.

— Входите, товарищи! — пригласил он, открывая двери.

Старшина Ничипуренко к этому времени уже разрезал финкой веревки, связывающие ребят. Но обессиленные, страшно худые дети свалились в кресла.

— Что это с ними, товарищ лейтенант? — обеспокоенно спросил Ничипуренко.

Мальчик открыл глаза и чуть слышно прошептал:

— Пить!

Кто-то из разведчиков бросился к столу и плеснул из молочника в чашку. Но лейтенант остановил его:

— Постой!

Он взял молоко, понюхал и вышвырнул чашку в окно.

— У кого есть вода? — спросил он. — Дайте воды, нашего хлеба… Откройте банку консервов из НЗ… Молоко, а возможно, и все остальное — отравлено…

Кавторадзе осторожно собрал все, что было на столе, и вместе со скатертью вынес во двор.

А на оголенном столе из черного дуба уже громоздились нехитрые, но сытные солдатские яства — хлеб,