взглянуть как следует. Она направилась назад к Захоевой, которая уже лежала на спине, подвернув под себя ноги, похожая на собачью какашку.
Чем ближе она подходила, тем больше удивлялась собственному безразличию. Труп заклятого врага не вызывал никаких эмоций, и даже не укладывалось в голове значение слова ТРУП. То, что лежало на поляне, не имело ничего общего с овеществленным финалом ее многолетних поисков. Захоевой, живой или мертвой, здесь вообще не было. Неповторимый пасьянс ее души был перетасован, она растаяла, как снежинка в теплом растворе хаоса, ушла туда, куда уходят сожженные картины и незаписанные стихи. А на траве лежала имитация ее тела, добротная мясная скульптура, задрапированная тканью, очень точное, скучное, выверенное до последней детали изображение, гипер-реалистичность которого не могла возбудить эмпатических волн на поверхности сердца, искушенного в вопросах красоты.
Берская нагнулась над телом, деловито распутала с живота и вытянула из-под спины пару тряпок, выбирая, где посуше. Выкатилась баночка валидола, она заодно прибрала и ее. Тяжеленный револьвер был бесполезен, патронов в нем не осталось, а новых для этой древней модели уже не достать. Но так оставлять его на виду тоже было неразумно. Берская решила его забрать и где-нибудь утопить при первой возможности. Сложив добычу в авоську, она вернулась к велосипеду и обмотала тряпками растрескавшееся седло. Получилось криво, но по крайней мере удобнее. Она перекинула ногу через раму и покатила, погремела прочь по тропинке. Как только велосипед съехал в овраг, из бузины выбежала большая черная птица и клюнула Захоеву в лицо.
Тимоня смотрит, затаив дыхание. Поляна, птичка, неподвижное скорченное тело. Все как на картинке, только чуть-чуть расплывается по краям. В этом месте у Красивой Пущины сходятся разные дырочки, и поэтому можно не только слушать думанье людей, но и подсматривать, что творится. Хотя думанье, конечно, интересней, ведь у бабы Наташи всегда столько красивых слов. Тимоне особенно нравится слово СКУЛЬПТУРА, волокущее за собой целую гирлянду цветных звенящих картинок… Скользит мокрый снег по бронзовым носам, впечатываются в небеса контуры неподвижно бегущих лошадей, а на аренах выпуклых площадей изгибаются в замороженном танце вычурные иностранцы в позеленевших панталонах. Отсюда легко скользится в сторону оживления, где пляшет в сиреневых лучах женственный танцор, раскидывая в шпагате голенастые ноги, и Тимоня плавно облетает его по расходящейся спирали, проходя сквозь горбатые глыбы кинокамер, щурясь от обнаженного стрекотания каких-то лент и железок, пытаясь заглянуть ему в лицо, но, зацепившись за что-то внутри, опять немножко соскальзывает и оказывается в полупустом кинозале. По экрану порхает плоский блекло-серебристый танцор, у него в лице нет ничего интересного, зато узор его танца теперь виден целиком, туда вплетаются нитки некачественно записанной музыки, придающие всей композиции ностальгический уют и очарование. А в зале почти никого нет, только запахи прячутся по углам, и вообще все очень грустно, потому что кино уже заканчивается, а снаружи ничего даже близко не стоит, только валит мокрый снег из мерцающего неба… Запахи, кстати, совсем не клеятся в эту танцующую картину. Они, напротив, с каждой секундой набирают крепость и грозят разрушить быстрорастворимое очарование. Особенно выделяется один, остро-томатный, пронзительный дух дешевой похлебки, и тут же для него находится слово — MINESTRONE, куриный суп с овощами, омерзительное, тошнотворное понятие. Тимоня оглядывается в поисках источника. На одном из малиновых кресел громоздится темная масса. Это бомж. Грязный, загнивяленный дедка, непонятно как сюда проникший. Его мухоморная спина облеплена белой шелухой, а грязно-светлые трусы, надетые поверх штанов, выделяются незагорелым участком. Бомж занят радостным делом, он кушает суп из белой пенопластовой чашки. Озаряемый пятнами переменчивого света, старик лезет в банку чумазой пятерней, зачерпывая густую похлебку. Пища дымится, волокна свисают между пальцами. Он разевает рот, поросший серой щетиной, и бережно, ковшиком, подносит руку. Стоптанные глаза ерзают по экрану, челюсти начинают редко жевать. Миазмы расползаются по залу, как плавучие черви. Тимоня чуть не кричит от омерзения. Такую сволочь нужно раздавить, как мелкую собаку. Вдолбить ему пулю в лицо. В упор из винтовки. А защищается пусть тесаком и кастетом. Подходящая фамилия тут же вываливается из стены, раскачиваясь на ржавой пружине. Голубое светящееся слово. ВИЛЬЯМС. Ну подожди, мразь, баба Наташа тебе устроит постирушку. Тимоня напрягается и проворачивает щепку. Берская безмысленно катилась через перелесок, жмурясь от мелькания света, как вдруг что-то совершенно необъяснимое произошло в окружающем мире. Деревья разом изогнулись, как резиновые, а полуденное солнце высунулось из-за туч и вывернулось наизнанку, превратившись само в себя. Старуха болезненно сморщилась и вильнула рулем. Первые пакеты ворвались в мозг и стали расхаживать по хрупкому паркету мировоззрения, как невоспитанные грузчики, а фамилия нового врага путалась у них в ногах и совалась во все закоулки, ища, где пристроиться. Обстоятельства какой-то дикой встречи в кинотеатре становились все менее фантастичными, проступали из мути безумия, как на полароидном снимке. Все это было очень страшно. Берская резко затормозила и сошла с велосипеда, ее пальцы вкрючились в руль. Снова, как после схватки, никак не удавалось раздышаться. Судорога нестерпимой боли прошлась изнутри по телу и наступила на лицо. Свет поугас, лиловые облака пульсировали, как свежие кроличьи потроха. Ее предыдущая личность затравленно рванулась, предчувствуя смерть, пытаясь удержаться, перераспределить набор ключевых воспоминаний по резервным адресам, но чужая информация хлынула потоком, стирая считавшиеся защищенными области, выстраивая новую безжалостно-логичную структуру. Она еще какой-то миг цеплялась за осыпающиеся края, но основные константы оказались переопределенными, логика недавних мыслей разлетелась по швам, как нерассказанный сон, и Берская со вздохом пролилась в белую воронку очередного Тимониного задания.
Тимоня смотрит, затаив дыхание. Поляна, птичка, неподвижное скорченное тело. Все как на картинке, только чуть-чуть расплывается по краям. В этом месте у Красивой Пущины сходятся разные дырочки, и поэтому можно не только слушать думанье людей, но и подсматривать, что творится. Хотя думанье, конечно, интересней, ведь у бабы Наташи всегда столько красивых слов. Тимоне особенно нравится слово СКУЛЬПТУРА, волокущее за собой целую гирлянду цветных звенящих картинок… Скользит мокрый снег по бронзовым носам, впечатываются в небеса контуры неподвижно бегущих лошадей, а на аренах выпуклых площадей изгибаются в замороженном танце вычурные иностранцы в позеленевших панталонах. Отсюда легко скользится в сторону оживления, где пляшет в сиреневых лучах женственный танцор, раскидывая в шпагате голенастые ноги, и Тимоня плавно облетает его по расходящейся спирали, проходя сквозь горбатые глыбы кинокамер, щурясь от обнаженного стрекотания каких-то лент и железок, пытаясь заглянуть ему в лицо, но, зацепившись за что-то внутри, опять немножко соскальзывает и оказывается в полупустом кинозале. По экрану порхает плоский блекло-серебристый танцор, у него в лице нет ничего интересного, зато узор его танца теперь виден целиком, туда вплетаются нитки некачественно записанной музыки, придающие всей композиции ностальгический уют и очарование. А в зале почти никого нет, только запахи прячутся по углам, и вообще все очень грустно, потому что кино уже заканчивается, а снаружи ничего даже близко не стоит, только валит мокрый снег из мерцающего неба… Запахи, кстати, совсем не клеятся в эту танцующую картину. Они, напротив, с каждой секундой набирают крепость и грозят разрушить быстрорастворимое очарование. Особенно выделяется один, остро-томатный, пронзительный дух дешевой похлебки, и тут же для него находится слово — MINESTRONE, куриный суп с овощами, омерзительное, тошнотворное понятие. Тимоня оглядывается в поисках источника. На одном из малиновых кресел громоздится темная масса. Это бомж. Грязный, загнивяленный дедка, непонятно как сюда проникший. Его мухоморная спина облеплена белой шелухой, а грязно-светлые трусы, надетые поверх штанов, выделяются незагорелым участком. Бомж занят радостным делом, он кушает суп из белой пенопластовой чашки. Озаряемый пятнами переменчивого света, старик лезет в банку чумазой пятерней, зачерпывая густую похлебку. Пища дымится, волокна свисают между пальцами. Он разевает рот, поросший серой щетиной, и бережно, ковшиком, подносит руку. Стоптанные глаза ерзают по экрану, челюсти начинают редко жевать. Миазмы расползаются по залу, как плавучие черви. Тимоня чуть не кричит от омерзения. Такую сволочь нужно раздавить, как мелкую собаку. Вдолбить ему пулю в лицо. В упор из винтовки. А защищается пусть тесаком и кастетом. Подходящая фамилия тут же вываливается из стены, раскачиваясь на ржавой пружине. Голубое светящееся слово. ВИЛЬЯМС. Ну подожди, мразь, баба Наташа тебе устроит постирушку. Тимоня напрягается и проворачивает щепку. Берская безмысленно катилась через перелесок, жмурясь от мелькания света, как вдруг что-то совершенно необъяснимое произошло в окружающем мире. Деревья разом изогнулись, как резиновые, а полуденное солнце высунулось из-за туч и вывернулось наизнанку, превратившись само в себя. Старуха болезненно сморщилась и вильнула рулем. Первые пакеты ворвались в мозг и стали расхаживать по хрупкому паркету мировоззрения, как невоспитанные грузчики, а фамилия нового врага путалась у них в ногах и совалась во все закоулки, ища, где пристроиться. Обстоятельства какой-то дикой встречи в кинотеатре становились все менее фантастичными, проступали из мути безумия, как на полароидном снимке. Все это было очень страшно. Берская резко затормозила и сошла с велосипеда, ее пальцы вкрючились в руль. Снова, как после схватки, никак не удавалось раздышаться. Судорога нестерпимой боли прошлась изнутри по телу и наступила на лицо. Свет поугас, лиловые облака пульсировали, как свежие кроличьи потроха. Ее предыдущая личность затравленно рванулась, предчувствуя смерть, пытаясь удержаться, перераспределить набор ключевых воспоминаний по резервным адресам, но чужая информация хлынула потоком, стирая считавшиеся защищенными области, выстраивая новую безжалостно-логичную структуру. Она еще какой-то миг цеплялась за осыпающиеся края, но основные константы оказались переопределенными, логика недавних мыслей разлетелась по швам, как нерассказанный сон, и Берская со вздохом пролилась в белую воронку очередного Тимониного задания.
