что его снова трясет озноб. Во рту появилась горечь, как от хины. Проглотив слюну, он переменил положение тела, расправил затекшие плечи.

Где-то в глубине переулка, в черноте ночи, послышался осторожный милицейский свисток; он повторился; если не обманывал слух, затопали по мостовой ноги бегущих. Эти звуки приближались. И именно в эту минуту Квасов сшиб Коржикова с ног. Глухое падение тела, вскрик... Николай выпрыгнул из кустов, проломив ветхий заборчик, и в несколько прыжков достиг места схватки. Заметив нового противника, Коржиков ударил Жору головой снизу, по челюсти. Жора пошатнулся. Оттолкнув его, Коржиков с неожиданной силой обрушился на Николая. Конечно, он сразу его узнал. Но какая-то секунда — секунда внезапности — была потеряна. Все-таки Бурлаков был отделенным командиром, привыкшим действовать показом, а не рассказом. Пригодились тренировки в борьбе, проводившиеся в армии в часы досуга. Коржиков оказался не таким уж слабосильным, с ним приходилось серьезно считаться.

Прежде всего Николай воспользовался своим преимуществом в росте. Ему не составило труда, обхватив Коржикова за поясницу и крепко сцепив руки на его спине, поднять его, лишить точки опоры. Но швырнуть Коржикова на землю и скрутить ему руки — не удалось. Правая рука Коржикова выскользнула из обхвата, и в тот же миг сверкнула узкая сталь ножа. Инстинктивно зажмурив глаза, Николай бросился на землю вместе с намертво зажатым Коржиковым. Он близко увидел его искаженное лицо, бледное, как маска. Только бы уберечь глаза! Нож распорол гимнастерку и прошел где-то по левому заплечью. Николай почувствовал небольшую боль и жар крови, окатившей, казалось, всю его спину.

Николай схватил Коржикова за руку и уже не отпускал, продолжая изо всех сил сжимать его тонкое, плоское запястье. Пальцы, привыкшие к узкому эфесу кубанского клинка, держали надежно, словно капкан. Неподалеку от себя Николай заметил выроненный Коржиковым нож. Только теперь он ясно осознал, какая опасность его миновала. Он изловчился и, не выпуская противника, стянул крест-накрест кисти его рук и при помощи Жоры связал их брючным ремнем.

— Ах ты, гад!.. — бормотал Жора, хватая Коржикова за плечи и исступленно тряся их.

— Хватит, Жора! — Николай поднялся, легонько оттолкнул его. — Самосуд? Лучше погляди, глубоко ли он меня царапнул... — И он повернулся к Жоре плечом.

Гимнастерка, разрезанная почти до пояса, прилипала к телу, текла кровь.

— Не знаю, что делать, — Николай поморщился. — Перетянуть бы. А как здесь перетянешь? Нужно в больницу...

— Что ты! Сами справимся. Не бойся... Мы с Марфинькой... Врача найдем. В больницу нельзя... Что? — Квасов ударил ногой в бок притихшего Коржикова

— Не надо. — Коржиков тихо произнес эти слова. Квасову почудилось, что он улыбнулся. — При огласке ни мне, ни вам не миновать... Развяжите, обещаю...

— Что обещаешь? — Голос у Квасова перехватило. — Уйти...

— От кого?

— От вас...

— К другим подкатишься? — Жора стиснул пальцами щеки Коржикова, и тот заскулил. — Кричи, гад! За меня кричи! Самому невмоготу. Зови! Пусть спешит к тебе любая подмога. Держи свои деньги, держи... — Квасов ударял твердой пачкой кредиток по лицу Коржикова. Подтянул ногой ножик, попробовал жало на ноготь.

— Брось, — сказал Николай. — Все равно не заколешь.

— Почему так решил?

— Он многое рассказать должен...

Квасов, не спуская глаз с Коржикова, вытер нож о свою штанину. Потом тяжело встал, и Николай впервые увидел на лице своего недавнего беззаботного друга выражение безнадежной подавленности.

— Ты зря так переживаешь, Жора...

— Не знаю, отмолюсь ли сам, а тебе большое спасибо, Колька... — глухо сказал Жора. — Вон сколько крови из-за меня потерял...

— Брось дурить. Подумаешь, из-за тебя! А из-за себя?

Невдалеке затормозила машина. Пучок света метнулся по деревьям, по окнам, высветил стены домов и стволы лип.

— Милиция, — сказал Квасов.

Машина двинулась вверх по переулку, продолжая прощупывать стенки домов. Несколько черных фигур вынырнули из темноты. Луч скользнул по кустам сирени.

— Вот они! — закричал женский голос.

Это Марфинька. Рядом с ней бежал знакомый человек в косоворотке, тот самый, что был в «Веревочке».

Жора Квасов спокойно ждал. Пусть бегут люди, пусть светят хоть тысячи лучей, пусть его притянут к ответу, пусть покарают! Разве теперь это имеет какое-нибудь значение? Теперь у него нет тайников, нет захоронок, он весь открыт навстречу людям и правде. Он осторожно прижал к себе Марфиньку, понимая всей душой, как она напугана: «Ты каменный, Жора!.. Я тут, пойми: я с тобой, Жора!..»

Квасов вздохнул, провел рукой по глазам и улыбнулся. Ему было хорошо сейчас. Хорошо как никогда!

Говорят, в ту ночь громко кричал Гамаюн — птица вещая.