забежать на минутку и сейчас же обратно.

— Ты сейчас к Лукомскому или к себе?

— Загляну на минутку, а потом в гостиницу.

— Тогда до встречи.

Мы простились. Андрей и адъютант зашагали в сторону Мясницкой улицы, а я вернулся в «Метрополь».

Прежде чем заглянуть к Лукомскому, решил ознакомиться с запиской Дины. Усевшись в широкое кожаное кресло, ручки которого были изрезаны перочинным ножом, при тусклом свете лампочки начал читать записку, написанную нервным, но вполне разборчивым почерком:

«Тов. Ивнев! Вас, конечно, удивит моя записка. Но то, что я решилась вам написать, меня удивляет еще больше. Вот вам точный адрес дома и квартиры, в которой каждый вторник от 7 до 10 часов вечера собираются члены вербовочной комиссии по набору бывших офицеров и юнкеров для отправки к Каледину, Дутову, Скопадскому. Я ношу громкую аристократическую фамилию, но по рождению — русская крестьянка Матрена Никифорова… Не хочу, чтобы напрасно гибли русские юноши, сбитые с толку людьми, забывшими, что они русские. Почему я сообщаю это вам, а не тем, кто специально этим занимается? Если когда-нибудь нам еще суждено встретиться, я объясню, а пока прошу поверить, что пишу сущую правду, и не из мести к кому-то, а по глубокому убеждению».

Меня записка взволновала. Чувствовалось, что это не мистификация. Когда я принес ее Лукомскому, он не выказал удивления, поднял трубку и позвонил Ивану Ксенофонтовичу Ксенофонтову, которого знал лично. Через пять минут к нам приехал сотрудник ВЧК и взял ее.

— Чем вы объясняете ее действия? — спросил я, когда сотрудник удалился.

— Трудно сказать, — ответил Лукомский, расхаживая по комнате. — В старину говорилось: «Чужая душа — потемки». Но это чепуха. Потемки для слепых, а теперь почти все прозрели. Ты ее хорошо знаешь и лучше объяснишь мотивы, которыми она руководствовалась.

— Меня удивляет, что она дала записку мне, поэту, человеку, которого она знает все-таки недостаточно хорошо.

— Видишь ли, Рюрик, часто бывает, что человек под тем или иным впечатлением рассказывает первому встречному то, что никогда не открыл бы самым близким. Ты своей порядочностью вызвал ее доверие. И это хорошо.

Я промолчал, но через некоторое время спросил:

— А имеем ли мы право нарушать тайну, которую мне доверила женщина?

— Она для того и написала, чтобы ты что-то сделал, — ответил Лукомский после некоторого раздумья. — И давай об этом говорить не будем. Иван Ксенофонтович разберется лучше нас.

Проводы

Казалось, рельсы всех железных дорог Москвы собрались на Курском вокзале, чтобы переплестись и запутать все железнодорожные пути. Стенды с графиками расписания поездов, испещренные бумажными наклейками, от которых рябило в глазах, были похожи на щиты с иероглифами.

Чем больше я рассматривал железнодорожников, мелькавших в густой толпе пассажиров, как изюминки в тесте, тем меньше понимал, на какой же платформе должен стоять поезд 3776. Один привлек мое внимание огромной красной повязкой на рукаве, напоминающей мохнатое полотенце. Я обратился к нему, но оказалось, что он сам ищет поезд и никак не может определить его местонахождение, так как не знает номера. Заметив, что я таращу глаза на повязку, он улыбнулся и добродушно сознался, что нацепил ее в расчете на то, что обретет вес в глазах должностных лиц, но попал в более затруднительное положение, ибо те, кто должен знать о поезде, сами ничего не знают и не обращают на него внимания, а публика пристает с расспросами, принимая за дежурного по вокзалу.

— Тогда снимите эту дурацкую повязку, — посоветовал я.

— Уж теперь все равно, — безнадежно махнул он рукой и нырнул в толпу.

Как это нелепо, подумалось мне, — быть на вокзале и не найти поезда Лукомского. Узнав об этом, он будет хохотать. Надо было с утра прийти в «Метрополь» и вместе ехать.

Неожиданно услышал голос Андрея:

— Рюрик Александрович, кого вы ищете?

— Ну конечно тебя! — воскликнул я радостно.

— Идемте, все уже на месте. Петр Ильич спрашивал: «Неужели Рюрик не придет проститься?»

— Если бы не ты, я не смог бы найти поезд. Здесь бедлам какой-то.

Обходя деревянные заторы, под бесконечные гудки и свистки мы стали переходить рельсы, перелезая через площадки товарных вагонов, наконец остановились около служебного люкса, окрашенного наполовину в голубой, наполовину в желтый цвет. Около вагона прохаживались Лукомский и его адъютант.

Петр Ильич засмеялся:

— Так и знал, Рюрик, — обязательно придешь к третьему звонку.

— Какие там звонки! Одни гудки да свистки. Если бы не Андрей, до сих пор бродил бы по платформам.

— Ну ладно. Все хорошо, что хорошо кончается. — Лукомский обнял меня. — Рюрик, вот что я хотел сказать. — Он отвел меня в сторону. — Соня заболела и поехать с нами не смогла. Мне очень тяжело… терять такого замечательного товарища. Она просила оформить ее перевод в другую часть, но я думаю, что пока… отложить это. Поговори с ней, ты умеешь. Я документы не готовил. Пока она будет числиться у нас. А поправится — видно будет…

Лукомский очень волновался. Он никогда не говорил так сбивчиво и никогда не запинался.

— Я сделаю все, что от меня зависит, — тихо прошептал я и повторил еще раз: — Все, что от меня зависит.

Лукомский крепко пожал мою руку.

— Да, вот еще. — Порывшись в кармане, протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги: — Это по твоей просьбе, там написано. Думаю, так будет лучше.

Развернув листок, увидел удостоверение, выписанное на мое имя. В глаза бросились строчки: «…является сотрудником агитационного отдела Всероссийской коллегии по организации Красной армии…»

— Спасибо!

Я порывисто обнял Лукомского. Мы поцеловались. Он вскочил на подножку вагона. Поезд дрогнул.

— Садитесь в вагон, — крикнул он Андрею и адъютанту. И, взглянув мне в глаза, добавил: — Рюрик, ты все-таки очень хороший, только будь тверже.

— В каком смысле? — Я улыбнулся.

— Во всех смыслах. Понимаешь? Во всех!

— Постараюсь!

С Андреем я простился молча, но в следующую минуту уже с площадки он крикнул:

— Рюрик! Как вы сказали, так и было! Слово в слово!

Я понял: перед отъездом он успел повидать Соню.

Поезд медленно отходил от перрона в неизведанную даль гражданской войны. Зажав в руке вчетверо сложенный листок, я неотрывно смотрел на уплывающие лица, стараясь запомнить их навсегда.

Москва 1981