такими подробностями, которые, сидя за письменным столом и вдали от боя, не выдумаешь. А потом, поостыв, вдруг подумал, что Тименко поступил исключительно правильно: это отвратительно, когда человек сам себя восхваляет, выпячивает!

Наградной лист на Тименко, разумеется, немедленно написал и отправил. Самое же удивительное — подписал наградной лист и с изумлением заметил, что нет у него былой неприязни к Петру Лукичу. Словно и не было никогда! Тименко и матросы награды получили скоро, может через неделю или около того. Правда, не ордена, как просил Мухин, а медали «За отвагу». Все четверо. Но и это было высочайшим счастьем. Настолько огромным и общим, что на вручение медалей прибыл сам командующий флотилией контр-адмирал Рогачев, ранее командовавший погибшей в боях Днепровской флотилией. Он и сказал, вручив Тименко медаль:

— Сверли еще одну дырку на кителе: вот-вот и за Днепр награду получишь.

Ничто не дрогнуло на лице Тименко, самой малой искорки радости не мелькнуло в глазах! Он ответил строго по уставу:

— Служу Советскому Союзу!

Мухин был готов поклясться чем угодно, что Петр Лукич лишь огромным усилием воли сдерживал, подавлял радость, распиравшую его.

Значит, всегдашняя его невозмутимость — лишь умелая маскировка?!

Это открытие воодушевило Мухина: выходит, любого человека можно разгадать, если повнимательнее присмотреться к нему, если не поддаваться первому впечатлению! И, чтобы знать о Петре Лукиче (теперь он мысленно только так и называл его) все-все, он, воспользовавшись тем, что сегодня у всех было праздничное настроение, подошел к одному из знакомых командиров, который на Волгу попал с Днепра, и спросил: на что намекнул контр-адмирал, за какие такие боевые заслуги Петру Лукичу выпала еще одна правительственная награда? И тот восторженно рассказал…

О том, что началась война, Тименко никто не говорил, не объявлял. Просто на рассвете 22 июня фашистские бомбардировщики вдруг повисли над канонерскими лодками Днепровской флотилии и сбросили десятки грохочущих бомб. На отряд бронекатеров, которым тогда командовал он, Петр Лукич Тименко, гитлеровские летчики внимания не обратили, справедливо посчитали их мелочью. Действительно, весь отряд — два катеришки, каждый размером с лодку-завозню, одетые противопульной броней и имеющие на вооружении лишь по одному самому обыкновенному пулемету.

Еще вступая в командование этим отрядом трофейных бронекатеров, Петр Лукич твердо знал, что их боевая мощь близка к нулю. Панской Польше они были нужны лишь для счета боевых единиц флота и карательных налетов на недовольные, бунтующие села, деревни и хутора; особенно в период весеннего половодья, когда Припять, Пина, Ясельда и десятки других речушек выплескивались из своего русла и морем разливались по болотам и лесам.

Фашистские самолеты бомбили наши канонерские лодки, те вели по ним огонь, а бронекатера Тименко свидетелями стояли под ивовыми кусточками, нависшими над ленивой водой Пины. Взволнованными, очень заинтересованными. Тогда в душе у многих матросов еще теплилась слабая надежда, что это лишь пограничный инцидент, но все равно невероятно хотелось, чтобы был сбит хотя бы один фашистский самолет. Однако канонерские лодки своими снарядами и пулеметными очередями продырявили только безоблачное голубое небо, отливающее нежной зеленью. Правда, и фашистские самолеты не поразили ни одной цели, зря десятки бомб израсходовали.

А еще через несколько дней корабли Днепровской флотилии были вынуждены оставить Пинск, они, огрызаясь из пушек и пулеметов, пошли вниз по Припяти, все время подгоняемые угрозой возможного окружения.

Отряд Тименко, хотя ему первому и было приказано начать отход для соединения с главными силами флотилии, скоро безнадежно отстал: и машины у других кораблей были во много раз мощнее, чем у трофейных бронекатеров, и волны, которые бежали за канонерскими лодками и настоящими бронекатерами, были смертельно опасны для малюток Тименко; поэтому, чтобы не оказаться перевернутыми, они и спешили убежать с пути настоящих боевых кораблей, теряли часы, отстаиваясь в тихих заводях. Короче говоря, и сами точно не заметили, когда вдруг оказались одни и меж берегов, где уже хозяйничали фашисты. Тогда Тименко принял единственно правильное в его положении решение: ясной ночью, когда воздух звенел от писка комариных туч, оба бронекатера были затоплены в глухой старице, заросшей лилиями и кувшинками; без пулеметов, с испорченными машинами затоплены?

Несколько минут молча постояли на берегу, обнажив головы, и пошли на восток. Весь личный состав отряда, все одиннадцать человек.

Легло между ними и затопленными бронекатерами километров пять — Тименко вдруг остановился, подождал, пока вокруг него сгрудились товарищи, и сказал просто, обыденно, но с командирскими нотками в голосе:

— Как мне думается, мы должны не просто пробираться к своим, мы обязаны еще и воевать. Не бездумно на фашистов бросаться, а посильное ломать. Другие мнения есть? Прошу высказывать.

Ему ответили молчанием одобрения. Тогда он еще вопрос подкинул:

— А что для этого позарез нужно?

У них на всех было лишь два карабина и пистолет. Поэтому один из матросов ответил без промедления:

— Оружие.

— Правильно! — словно обрадовался Тименко его догадливости. — Отсюда вытекает и мой приказ: всем вооружиться за счет фашистов. Вооружиться — как можно быстрее и лучше.

Потом, поспорив немного, решили, что в морской форме далеко не уйдешь, что следует обязательно позаботиться и о собственной маскировке.

Приняли два этих решения — пошли вдоль тракта, где почти беспрерывно надсадно гудели моторами многие немецкие грузовики. И к исходу второго дня пути трофейными автоматами обзавелись все. Теперь, когда основательно вооружились, заглянули в одну из деревенек, которую война пока миновала, и сменяли фланелевки и шикарные клеши на самую обыкновенную одежду местных селян — рубахи из домотканого полотна и основательно поношенные штаны и пиджаки.

После этого шли почти две недели. И все это время военное счастье сопутствовало им: ни разу фашисты их не засекли, ни разу в огненные клещи не схватили. Но теперь с Тименко шли только восемь человек: те, фамилии которых накрепко запомнили, но вслух не произносили, осели в деревушках, спрятались от войны за бабьими подолами.

Остальные упрямо шли на восток. Изголодавшиеся, оборвавшиеся, усталые до невозможности, но шли, обмениваясь только самыми необходимыми словами, чтобы зря не транжирить остатки сил. И вдруг в полдень, когда даже в лесу, казалось, нечем было дышать, вышли