догадывается — «ворошиловский бронепоезд» на запасном пути. Как ни крути!

А сам он, Кондрашов, будто бы командир будто бы партизанского отряда, он даже не на запасном, он вообще в болотном тупике. Средь зимы однажды ночью проснулся промеж девкиных колен, и вошел в душу стыд. Как вошел, так больше и не уходил. Утром проснется, налопается картошки, и… стыд. На улицу с девкой выйдет по случаю, и… стыд. Уж больно некрасива. Не девка, а родильный комбинат, ей семь детишек родить запросто, а то и десять, порода у ней такая родильная, то ж с первого погляду видно. А рожа словно из одних мускулов — вся буграми. Это она так душой плачет, потому что глазами плакать не умеет. Такая вот, кто ж такую замуж возьмет?

На беду, а может, на добро, еще в раннем девичестве три месяца отучилась Зинаида в районе на медицинских курсах. Сам видел опять же, над мужичьими чириями толстые ручищи ее добрыми птицами летают, рожи, комарьем закусанные, пухлые пальцы словно зацеловывают. Двух слегка подраненных обхаживала, что детей малых, и все мужики отряда, понятно, в отряд врачихой ее зазывают. Только зря зазывают, потому что чуть ли не в самую первую ночь сказала Зинаида Кондрашову категорично, чтоб без спору: «С вами уйду!» «С вами» — это она не партизан вообще, а Кондрашова лично имела в виду, а партизаны — это как бы само собой. В тот раз ничего ей не ответил, когда ж еще раз заикнулась, указал строго, что, мол, добро, только как в отряд придет, всяким их отношениям конец, потому что, как история показывает, — это он Стеньку Разина имел в виду, баба при командире — непорядок. Командир на одном пайке с бойцами быть должен.

Отмолчалась. То ли смирилась, то ли не поверила, про мужичью породу кое-что догадываясь.

Деревня, в которой так сладко перезимовал партизанский отряд имени товарища Щорса, называлась Тищевка. Другая, что через пяток болотных километров и где тоже неплохо прозимовалось отрядникам, имела название по существу — Заболотка. Далее этой деревни будто бы и вообще земли с человеками не существовало — сплошные болота вокруг, куда если и были ходы-проходы, то местные жители их уже не знали, потому что в обеих деревнях население, по правде говоря, было не местное, но переселенное с разных концов необъятной родины. И только один-единственный человек в Тищевке, некто Пахомов, по колхозным рангам «разнорабочий», имевший нехорошую кличку «козел» — и не только за бороду козлиную, но и за общую косматость рожи, часто то ли дурацкого, то ли идиотского выражения, тут будто бы рожденный и всю жизнь проживший, только он, молчун и хитрюга, однажды будто бы сознательно «до бормотки» споенный местным травным самогоном, поведал кое-кому, понятное дело, под страшным секретом, историю двух заброшенных деревень.

Оказывается, когда уже и гражданская кончилась, когда даже уже нэп начался, здесь, в трех деревнях, а третьей вообще уже нет, здесь власти советской не было, а была власть белобандитская — так ее потом называть стали, когда разгромили вчистую, то аж в двадцать втором годе, когда лютейшая зима упала на тутошние места и всякую «притоплину» в лед заковала для прохода конского и человечьего. Утверждал Пахомов категорично, что ни один белобандит, что рядовой, что генерал, а был будто бы и генерал, ни один не ушел из этих мест живым. Ушли только мужичье с бабами да детишками, и куда после того подевались, никому не известно. Ушли, само собой, под конвоем красноармейцев. Без подвод и скота, с одними котомками. Одна деревня была сожжена начисто, две другие частично, и лишь через пяток лет стали завозить сюда людей с голодных мест, с реки Волги и еще откуда-то, отстроиться кой в чем помогали, а хозяйства всякие своими руками и с радостью большой начали сотворять прибывшие, как рай понимая новое свое жилье, где с голоду пропасть даже самый ленивый не сможет, потому что лес вокруг, в лесу зверья тьма, грибов и ягод… И еще сады. Настоящие яблоневые сады, от огня хоть и пострадавшие, но, людям радуясь, будто ожили и плодоносили без роздыху десять лет.

Откуда в болотной глуши яблони, да еще сортов сладчайших, про то и Пахомов будто бы не знал доподлинно, лишь все в одну и ту же сторону рукой отмахивал, на горку сосновую, где якобы с незапамятных времен остатки настоящего каменного дома прощупываются во мхах и хвое многослойной.

Сам он, как рассказал, контуженный артиллерийской бомбой, то есть оглушенный до полупамяти во время изничтожения белобандитов, потерян был и забыт, но ожил, отзимовал, в единственном недогоревшем доме с грехом пополам, по весне землянку откопал и зажил в одиночестве, «ночами слезами плакая» по всей родне, что постреляна была красноармейцами за то, что с врагами советской власти жила «вась-вась» и будто бы даже обороняться им помогала, как и многие другие, кого тоже постреляли.

Намекал еще Пахомов, что по правде фамилия у него совсем другая и что рода он не крестьянского.

Когда протрезвился, на коленях будто бы ползал, умолял, чтоб не сдали…

«Ежата» Валентина Зотова хоть и сопляки, но с особым нюхом, сразу «сделали стойку» на Пахомова…

«Ежатами» и в отряде, а потом и в деревнях стали называть тех энкавэдэшников, что привел Зотов в отряд. Про ихнего бывшего наркома Ежова уже и черви позабыли, а народец вот помнил, оказывается. И где? В Богом оставленном заболотье.

Молодые, сплошь идейные, гибель своего отряда переживали надсадно, в толк взять не могли, как сотня фрицев, на которых напоролись при переходе, вдруг без всякой команды рассыпалась веером по мелколесью, взяла в полуобхват две сотни хоть и не шибко обученных, но вооруженных и не трусливых и перещелкала своими автоматиками, длинноручными гранатами позакидала, да потом еще преследовала пару километров и добивала, добивала… А им, выжившим, и похвастаться нечем, потому что хоть и сопротивлялись, как могли, и фрицев падающих видели, а скольких положили, не понять, не до подсчета было. Всех своих командиров потеряли — то ж фактически преступление.

Слушая их рассказы, Кондрашов теперь уже без стыда вспоминал свой собственный бег по болотам, когда ни на раненых не оборачивались, ни на тех, кто в болотные ловушки проваливался… Упади он, командир, и на него не оглянулись бы.

— Будем учиться воевать, — говорил.

— А то нас не учили! — кипятилась молодежь. — И где учиться-то? Здесь? У баб под боком? От немецких обозников прячемся, старосту-предателя терпим…

Так и заклевали бы, но Зотов, тоже ведь пацан фактически, одергивал, аргументы всякие находил, потому, наверное, что смысл командирского авторитета понимал бывший районный комсомольский вожак, ненавистник попов и кулаков недораскулаченных.