его смертью, наконец.

Яростно билась река против упорной ограниченности берегов, даже зимой, когда морозы заковывали ее в белый лед, прорывалась она сквозь лед то тут, то там, мощно вздыхала сквозь продушины, выкатывала в мороз теплые волны своего дыхания, а уж весной, словно бы в возмещение утраченного зимою, разливалась необозримо, врывалась в берега, дробила их, смывала, разрушала, уничтожала все, что попадалось на ее пути, и тогда плыли в безумном бурлении вырванные с корнем деревья, остатки разрушенных хижин, обломки деревянной домашней утвари, опрокинутые челны, разбитые купеческие насады, остатки стогов сена, вороха соломы, а между этими остатками бывшей человеческой жизни тяжело покачивались в коричневой воде вчерашние владельцы всего живущего, и человеку, прикованному подобно мостищанам навсегда к реке, прежде всего запоминались именно эти утопленники, не замечал он ничего, кроме них, всматриваясь в каждого, и каждый казался непохожим на предыдущего так, словно бы мертвые еще больше различались между собою, чем живые. Одни утопленники плыли с вздувшимися животами и торчащими из воды подбородками, в каком-то пренебрежении ко всему, что не разделяло их участи, другие стыдливо прятались в волнах, выставляя наверх лишь лица, с непередаваемым упреком смотрели на мир остекленевшими глазами; третьи и вовсе таились под водой, проскальзывали у самой поверхности, равнодушные ко всему, что происходит где-то за водной преградой; убитые воины как упали лицом к врагу, так и плыли теперь ничком, распластав руки, будто и теперь стараясь пробиться сквозь толщу холодной воды к такой родной и теплой земле; а еще плыли скрюченные младенцы, брошенные в Днепр беспутными матерями-покрытками; старые рыбаки, у которых не хватило сил для борьбы с разбушевавшейся рекой, в смерти своей были легкие, будто высушенная кора деревьев; страшно было видеть утопленных женщин и девушек, у которых длинные волосы были заплетены зелеными травами, и трудно уже было различить, где волосы, а где трава; почему-то почти все утопленники были голыми, не было на них даже сорочки то ли их обдирали где-то прибрежные грабители, не брезгавшие ничем, то ли сама река очищала от приобретенного при жизни, тем самым возвращая человека к его первоначалам, - нагими рождаетесь, нагими же отправляйтесь и в смерть.

Пугали ли эти мрачные видения мостищан? Или, быть может, привыкали они к неистовости реки и не замечали ничего в ее волнах? Не могли не замечать, замечали все, помнили, передавали друг другу, вспоминали снова и снова. Но все это так, будто их это не касалось, будто о них самих не шла речь, им не угрожало никогда, потому что, вознесенные над рекой прочным мостом, они считали ее навеки покоренной своей силе, и если и мерещилась кому-нибудь из них собственная смерть, то не могла она быть похожей на ту, которая плыла внизу. Они и сами давали иногда поживу Днепру, когда на мост пытались прорваться непокорные или же попадался забияка, старавшийся напугать мостовиков. Безжалостно сбрасывали с моста убитых, а то и живых, и одинаково уготован был конец и тем и другим в волнах днепровских, которые становились союзниками мостовиков, соединенные с ними служением делу великому и вечному: движению.

Следовательно, этот МОСТ мог бы называться еще ДВИЖЕНИЕМ.

Хотя не каждому сразу открывается это высшее назначение на первый взгляд неподвижного моста, точно так же как невежды никак не могут постичь невозможность поддержания неподвижных, закостенелых утверждений в мире, который пребывает в вечном движении и изменчивости.

Дерево, в отличие от воды, не выдерживало вечности движения, оно умирало под ногами людей, под колесами и конскими копытами, в нем исчезали живые соки, оно белело, истощалось, становилось хрупким, доски настила проламывались, мост зиял черными отверстиями, сквозь которые снизу заманчиво проглядывала река, но тогда мостищанские плотники без промедления тащили новые доски и, не прерывая движения по мосту, исправляли настил, пускали прохожих и телеги стороной на короткое время, ремонт придавал мосту новый вид, неравномерное чередование досок свежих, живых с изношенными, стертыми, изнуренными производило впечатление подвижности и самого тела моста, мост словно был живым существом, пролегал между берегами, подобно сказочному змию, который милостиво переносит на своей пестрой спине людей, их коней, их телеги, их скарб, их хлопоты, тревоги и надежды.

И вот тут, наконец, самое время повести речь о государственном значении этого моста, потому что князь Владимир Мономах, при всей его многоумности и склонности к высоким помыслам и молитвам, сооружая в первые годы своего киевского княжения Первомост через Днепр, руководствовался не скрыто-возвышенным назначением этого сооружения, а прежде всего заботился о потребностях значительных и важных с точки зрения повседневности. Мост должен был соединять путем надежным и постоянно действующим Киев с землями близлежащими, как Переяславская, и отдаленными, как Рязанская, Ростово-Суздальская и все остальные. Он представлялся Мономаху не просто твердой дорогой через Днепр к землям по ту сторону реки, - он должен был бы стать как бы связью между землями, собирающим сооружением - подобно собору, который служит единению людских душ в единой вере, хотя, по правде говоря, отдельных людей до конца соединить не удается никогда, это Мономаху также открылось еще в те времена, когда он, исполненный непоколебимой веры в самое святое, изо всех сил старался побратать всех русских князей, созывал их к этим днепровским берегам на съезды и князья заключали братские договоры, давали обещания в дружбе и в любви, целовали крест, а потом один выкалывал глаза другому, тот захватывал города и земли своего соседа, третий звал на помощь иноземного владетеля, дабы разбить единоплеменников, а еще один, словно пес приблудный, только и выжидал минуты, чтобы укусить кого-нибудь, чтобы отхватить для себя кусок...

Мономах убедился, что соединить отдельных людей, в особенности же князей, трудно, а то и просто невозможно вовсе, но верил в возможность объединения целых земель, и вот мост должен был служить киевскому князю для этой высокой и святой цели, хотя проникнуть взором в это государственное его предназначение не дано было никому, кроме, быть может, самого Мономаха, однако от этого важность моста не уменьшалась, ибо разве же не скрывают воды свою глубину перед взглядом непосвященным, открывая ему лишь свою равнодушную поверхность?

Ни сам мост, как существо неживое, ни те люди, которые сознательно или невольно стали его стражами и слугами, хотя и выполняли, опять-таки