интересуется, как их там воспитывают — к примеру, учат ли Полечку шить… То есть, она, может быть, и полюбопытствовала бы, но Достоевскому это безразлично, и он об этом не упоминает. Ребенок становится интересен Достоевскому, лишь когда он вырастает и делается собеседником, как Подросток. А до того он не живое существо, которое надо кормить, пеленать, учить и т. д., а символ, подчеркивающий несовершенство мира, жестокого к невинным крошкам. Выходит, прав был Бахтин: в отличие от Толстого, Достоевского занимает не становление героя, а его испытание. Поэтому ни возраст, ни пол ребенка, ни воспитание как процесс для Достоевского не существенны.

Много раз я преподавала «Преступление и наказание» в России в разных учебных учреждениях, от школы до университета, и никогда ничего подобного от своих подопечных не слышала. Впрочем, это было в восьмидесятых. 

Достойная женщина

Вот серия опытов с каноническим текстом, занимающим особое место в еврейской культуре. Многие знают его наизусть. Это отрывок из Притч Соломона, начинающийся словами «эшет хайль ми имца», который принято читать, встречая субботу, перед вечерним благословением на вино.

«Кто найдет достойную жену? Цена ее много выше жемчугов, уверено в ней сердце мужа ее. Добывает она шерсть и лен и с охотой занимается рукоделием. Она, подобно кораблям торговым, издалека приносит свой хлеб. Поднимается она затемно, подает еду домашним своим и дает задания служанкам. Препоясывается она силой, и руки ее крепки. Подает она бедному, руку протягивает нищему. Не боятся стужи ее домочадцы, ибо все они одеты в одежды из червленой шерсти. Она сама ткет полотна и одевается в лен и багряницу. Известен муж ее, заседающий со старейшинами близ городских ворот… Облачается она могуществом и великолепием, с улыбкой она смотрит в завтрашний день. Открывает она уста свои, чтобы произнести мудрые речи, и поучение о доброте на устах ее. Встают ее сыновья, чтобы превознести ее, муж — чтобы вознести ей хвалу: "Много достойных женщин, но ты превзошла их всех! Обманчива прелесть и тщетна красота — женщина, боящаяся Бога, да будет она прославлена! Восхвалите деяния ее рук, прославьте ее во всем городе!"»

(Мишлей [Притчи], 31:10-31).

1. Узница

1991 год, начало массовой репатриации. Курсы иврита для новоприбывших в Иерусалиме. Читаем «эшет хайль» в русском переводе, доходим до того места, где говорится: «Известен муж ее в городских воротах, где сидит он…» — и вдруг одна молодая женщина, обычно тихая и замкнутая, взрывается:

— Во-во! Она, значит, дома вкалывает, как проклятая, всё на ней — и готовит, и ткет, и шьет, крутится, как белка в колесе, или по очередям бегает — «издалека приносит свой хлеб», и всё в дом, всё в дом — а муж себе прохлаждается у городских ворот в компании таких же бездельников! Она дома, а он у ворот — вот чего они от нас хотят! Не дождутся!

В этом отклике отразились примечательные парадигмы русской и западной культуры. Для классической русской литературы замкнутое, партикулярное пространство — это плохо: такова комната Раскольникова, похожая на гроб, чеховский человек в футляре, гоголевская Коробочка и т. п. А открытое пространство — это причастность «общей жизни», «сверкающая, чудная, незнакомая земле даль, Русь!», «приюти ты в далях необъятных» и т. д. В еврейской (а отчасти, кстати говоря, и европейской) традиции символика замкнутого пространства, как правило, иная: дом — это защита и женская сущность (как сказано: «женщина — это дом»), храм — обиталище Шхины и т. п.

С другой стороны, то, что нашла эта женщина в тексте «эшет хайль», — на ивритском феминистском жаргоне называется «адара», по-английски — disclosion. На русский это слово, вероятно, можно перевести как выдворение. Disclosion — это излюбленный феминистский термин, означающий вытеснение женщины в социальных и культурных структурах из центра на периферию, в замкнутое место — и прежде всего в дом, который в подобном контексте воспринимается как тюрьма; это пространственное выражение второсортности женщин в патриархальной культуре. Вряд ли моя ученица читала «Sexual Politics»: это был крик души, идущий изнутри, из ее собственного женского опыта, который мне понятен — я ведь тоже из России. Непонятно другое: почему мученический опыт русской советской женщины, жены пьющего мужа и дочери пьющего отца, совпал с хронотопом, разработанным дошлыми американскими феминистками, поборницами здорового образа жизни, которые, заметьте, сроду в очередях не стояли и не стирали белье вручную? Откуда в них это вечно бабье? А ведь есть…

Конечно, можно объяснить, что муж достойной женщины — совсем не тунеядец и у ворот сидит не просто так — у ворот, как хорошо известно из Талмуда, заседал малый Сангедрин, городской совет, исполнявший также судебные функции. Это значит, что муж достойной женщины — судья и уважаемый человек, но своим высоким общественным статусом он отчасти обязан супруге. Да и та вовсе не заперта в своем жилище, как в застенке, — она, «подобно кораблям торговым, издалека приносит свой хлеб», значит, то ли занимается бизнесом, то ли где-то подрабатывает, — в общем, видно, что достойная женщина умеет добиваться своего и дома, и снаружи, и потому «с улыбкой смотрит в завтрашний день». Она не забитое бесправное существо, а хозяйка в доме, царица: не только служанки, но и муж, и сыновья благоговеют перед ней и встают, чтобы вознести ей хвалу. Кроме того, все, что тут упомянуто, — и женщина, и дом, и ткани, и корабли — все это символы метафизических сущностей. Многое можно было бы сказать на эту тему, но ведь misreading вклинивается как раз в промежуток между текстом и комментарием. Да вряд ли и помогут комментарии, когда женщина исповедуется в том, что увидела в тексте, как в зеркале, свое собственное лицо — измученное, горестное, тревожное. Пусть даже зеркало это кривое… 

2. Хозяйка

2001 год. Колледж при Университете им. Бен-Гуриона. Курсы переквалификации для учителей математики и физики, прибывших из СНГ. Кроме всего прочего, им тут преподают еврейскую историю и литературу. Другая эпоха, другие слушатели: все хорошо знают иврит, многие уже работают в школе — в общем, более-менее устроены. Аудитория, как можно себе представить, преимущественно женская. С умилением читают отрывок из Притч и говорят:

— Ах, как верно обрисовано! Какой прекрасный женский образ! Все-то она успевает: и торговлей занимается, и дом в порядке содержит, муж и дети у нее по струнке ходят. Ах, это все про нас, то есть про наш женский идеал, какими бы мы