спотыкалась и захлебывалась, как раненый зверь. Вдруг раздался гудок, страшный, хриплый, непрерывный, — предупреждение каждому человеку команды. Они бросились наверх из трюма, из машинного отделения и столпились вокруг шлюпок.
Грим их успокоил. Он приказал спустить шлюпки на воду и ждал, широко расставив ноги и продолжая сжимать в зубах трубку, пока матросы не разместятся в шлюпках, непрочных, как яичные скорлупки. Грим заставил усадить пепельно бледного Снида в одну из лодок.
О'Коннели остановился около капитана.
— Скорее, сэр, — посоветовал он, — время уходит.
Тогда капитан быстро сошел с мостика, но не шагнул через борт, а спустился вниз, в каюту. Через несколько мгновений (и каких опасных мгновений!) он поднялся наверх, шагая по воде, застилавшей палубу. На плече Грима сидел огромный зеленый попугай.
Шлюпка О'Коннели ждала его. О'Коннели готов был ждать своего капитана, пока тонущий корабль не вовлек бы его самого в водоворот. Грим уселся в шлюпку. Попугай закричал, распростер крылья, но не оставил хозяйского плеча.
От «Монтевидео» отделились белые шлюпки, управляемые людьми, которые во взмахи своих весел вкладывали нечто большее, чем простое чувство долга. Но Грим не следил за ними. Он смотрел назад, туда, где «Барранкилья» — единственный корабль, которым он когда-либо командовал, — уходила в бурлящую пучину. Голубые глаза капитана больше не казались суровыми, слезы стекали по жесткой, небритой щеке.
Вдруг «Барранкилья» глубоко зарылась носом в воду, закружилась, подняв корму вверх, как человек, вздымающий руки в предсмертной агонии, и пошла ко дну.
Пришлось обвязать Снида канатами, чтобы поднять его на борт «Монтевидео». А Грим без посторонней помощи взобрался по веревочному трапу. Капли соленой воды стекали с трубки, а на плече капитана по-прежнему сидел Патриций. Все пассажиры выбежали из кают. Женщины плакали, мужчины старались протиснуться вперед, чтобы пожать ему руку, а капитан «Монтевидео» стоял перед ним с непокрытой головой.
