дочкой да два кавказца остались в салоне. Тоска ненастной ночи здесь переносилась как-то спокойнее.

Кавказцы с самого утра пили вино и пели, обнимая друг друга. Они начали пить и петь сразу же после завтрака и продолжали это занятие до позднего вечера, равнодушные ко всему, кроме бесконечной песни, с которой никак не могли справиться, — то ли у нее и впрямь не было конца, то ли они не находили его.

В середине ночи корабль раза два подбросило с такой силой, что распахнулись двери нескольких кают, заплакали проснувшиеся дети, на палубе послышались голоса матросов и в полутемном баре снова зажглись лампы.

Но Александра Ивановна сидела не шелохнувшись.

— Ничего страшного, как вы думаете? — шопотом спросил ее лесовод.

Она очнулась от раздумья, как от дремоты.

— Должно быть, нет. Иди ко мне, Веточка, посиди со мной, — и она укутала девочку краем пушистого белого платка.

— Вы где остановитесь? — спросил лесовод.

— Не знаю. Вероятно, найдется гостиница.

— Давайте с нами. Вместе сгрузимся, подвезем вас.

— Нет, нет, спасибо.

Странная поездка, против которой так восставал ее разум, которой так противилось ее самолюбие, подходила к концу. Трудно объяснить, как все это вышло. Увидев в расписании рейсов название города, где жил Воропаев, она не могла больше бороться с собой и поехала, не дожив срока в санатории и ничего не сообщив о своем приезде.

Что ее ждет? Страшно почувствовать себя лишней там, где недавно была необходимой, но пройти стороной, не попытав еще раз судьбу, еще страшнее.

Писем от Воропаева она так и не получала. Не знал ничего о нем и Голышев, с которым она поддерживала переписку.

Все это было очень тревожно.

«А вдруг его нет уже в живых?.. Вдруг я найду только клочок земли, где лежит его тело?..»

Но мысль о том, что Воропаев мог погибнуть, к счастью, никак не укладывалась в ее голове и скоро исчезла, оставив лишь две робкие слезинки на щеках.

Так, со слезами, она и уснула в кресле.

На рассвете корабль осторожно вошел в маленькую гавань с глиняного цвета водой. Вдали, на мокром молу, видны были толпы народа и вереницы грузовиков, но берег, полузакрытый космами дождя, казался необитаемым.

Горева сошла по мокрому и скользкому трапу с задранными вверх ступеньками, когда схлынул поток пассажиров.

Милиционер показал ей дорогу к райкому.

На грязной мостовой плескался в лужицах ветер, шумели и гнулись столетние деревья, но после моря непогода на берегу казалась почти приятной.

Воропаева в райкоме не оказалось. Секретарша сказала, что Воропаев нездоров и лежит у себя.

— Это далеко?

Женщина указала ей на двухэтажный дом через улицу.

— Четвертый номер. Дверь не заперта. Ему сейчас понесут почту.

— Спасибо.

Выйдя на улицу, она ощутила в руках чемодан и, не зная, что с ним делать, остановилась, но, решив не возвращаться, поднялась на второй этаж, чувствуя слабость в коленях, — должно быть, море все же измотало ее всерьез.

Приоткрытая дверь сразу бросилась ей в глаза. Она вошла.

Из темной прихожей она увидела часть большой комнаты, походную кровать у стены и его, облокотившегося на подушку.

Лицо Воропаева совсем не изменилось, оно было только гораздо бледнее, усталее, сосредоточеннее.

Детский голосок выводил какую-то тихую песенку за стеной.

Подняв глаза от бумаг, он ждал, кто войдет.

— Юрий? — спросил он, закашлявшись. — Ты?

— Нет, это я, — тихо сказала она и остановилась у двери, глядя на него и не видя, а только слыша и чувствуя, как сквозь сон.

— Ты?.. Шура моя… — спросил он совсем без голоса.

— Да, я.

Она пересекла комнату и, как была, в пальто, осторожно присела на край его кровати.

— Шура… боже мой! Как же ты, какими судьбами?..

— Своими, Алеша, — она улыбнулась, не зная, что сказать дальше. — Ну, а ты как тут… в своем раю?

Он ничего не ответил ей. Его речью был взгляд. Он глядел в нее, как в себя и ей было страшно, что же увидит он там. И вдруг глаза его медленно, робко осветились такой непритворной радостью, что она поняла — все хорошо.

Тогда она склонилась к нему и поцеловала его в бледные, ставшие какими-то детскими губы и почувствовала, что на ее голову осторожно опустилась неспокойная и сильная рука старшего.

Июнь 1945 — апрель 1947