жаворонок. А ощущение тревоги не проходило. Поплыла к берегу, к одежде. И только тут заметила между тонких веток верболоза пылающий золотым блеском чуб и нацеленные на нее горячие глаза.

— Уйдите! Как вам не стыдно?

Кусты зашуршали, раздвинулись, на прогалинку вывалился мужчина, хохочет.

— Не пужайтесь, Надежда Павловна, не укушу. Шел, размечтамшись, с пристани, вижу — русалка в воде барахтается, дай, думаю, спугну.

Пригляделась, узнала: сосед. Костя Милюкин, Алешин товарищ школьный. Попросила уже не сердито, ласково:

— Уходите. Я уже озябла, мне одеваться пора.

— Уйду, уйду. Только отчего бы красотой такой не полюбоваться? Не баба, а живопись, произведение, так сказать, искусства.

— Ну как вам не совестно?

— Ухожу, ухожу...

Встал, играя талиночкой, хохотнул и, тряхнув озорно кудрями, скрылся в вербушнике.

Надя помедлила в воде — пусть отойдет подальше, — вышла, роняя в траву крупные капли с порозовевшего тела, начала одеваться. Долго выкручивала и расчесывала гребнем слипшиеся волосы, ждала, пока обсохнут малость. «Ушел, небось, далеко сосед-то, — подумала вяло, — тоже мне «произведение искусства», при Алеше не льнул, духу его боялся, а теперь развязал язык».

Не понравился он Наде с первой встречи, неприятный какой-то, скользкий и глаза вертучие. Не зря же Алеша за неделю ни разу не навестил друга детства. Посидели один раз втроем на лавочке у палисадника, посмотрели на вянущий закат, поговорили о пустяках, помолчали неловко да на том и разошлись. И еще тогда поймала она нацеленный на нее нагловатый и масленый взгляд его жадных глаз.

Причесалась кое-как, обтянула прильнувшее к мокрому телу платье и пошла не спеша в село. В небе по-прежнему кувыркался и поливал медовым звоном жаворонок. Медленно плыли волнисто зачесанные облачка, прозрачный воздух звенел мелодично и тонко. Думала об Алеше. Что-то он теперь поделывает? Большой он и сильный, а душой и сердцем — дитя малое, легкоранимое. Чуть что скажешь не по нему — сразу обидится, лицом потемнеет и нижняя губа дрогнет, как у ребенка. Какой она счастливой была все эти годы и все воспринимала как должное...

Когда человек счастлив, он не замечает этого, утратив, начинает ценить. Почему так ведется у людей? Зачем она подумала «утратит». Разве она что-нибудь утратила? Что это так она? Нет, она ничего не утратила, у нее есть Алеша, он живет в ней и будет жить, пока жива она...

Вспомнила, как шесть лет назад, испытывая новую машину, Алеша не мог сесть на аэродром. Командир полка, его близкий друг, приказал бросить машину и выпрыгнуть с парашютом, но он не выполнил приказ. После третьей неудачной попытки приземлиться, когда самолет отчаянно вонзился в зловеще загустившееся сумерками небо, она, глотая слезы и трепеща от страха, сказала себе: «Если погибнет Алеша, я не буду жить, я сегодня же умру...» Черное небо замкнулось и слилось с черной землей. Подполковник снял наушники, сказал тихо: «Успокойтесь, Надюша, возьмите себя в руки, он не вернется, орлы умирают в небе», — и встал, бледный, окаменевший, неприступно суровый. Сказал, ни к кому не обращаясь: «Зря я разрешил Алексею взять вас с собой на испытания. Не женское это дело». Но в эту же секунду донесся до слуха нарастающий гул. Все замерли. Алеша вбежал светлый, сияющий...

...Не успела отойти от берега, видит: лежит Милюкин в траве, руки под голову заложил, былинкой хрумтит, покусывает белым зубом, скалится. Легко вскочил, пружиня ногами, пошел легкой походочкой рядом, заискивающе заглядывая в глаза.

— Проводила милого?

— Проводила.

— А теперя что, горюниться станешь, слезки лить?

— Стану горюниться, слезки лить.

— Рази таки глазки для слезок?

— Слушайте, как там вас, Константин, не знаю по отчеству, отстаньте вы от меня, что вы льнете? Нехорошо это.

— О, сурьезная! — Милюкин хохотнул жиденьким деланным смешком. — Горюшку вашему подсобить хочу, развеселить. Негоже такой красавице, кралюшке козырной горюшко горевать, ишшо нагорюешься. Есть в селе мужики и похлеще Лешки.

— Уж не вы ли собираетесь заменить мне Алексея?

— А что? Чем не парень? Я душу женскую, Наденька, во как знаю! Бабенку, хоть и самую разбаскую, ее улестить надо, в расположение ввести, денежек не пожалеть. Они ж щедрых дюже люблять. Ну и силу грубую мужскую тоже уважают. Скажи, не правду говорю?

— А вы наглый.

— Хоть горшком именуйте, только в пламя не суйте.

Он не договорил, вызывающе тряхнул золотистыми кудрями, жуликоватые вертучие глаза сузились.

— В клуне спишь летним делом? Приду. На меня солдатки не обижаются. Денег не пожалею, погуляем, повеселимся, пока Лешка службу несет. Служба, она дураков дюже любить...

Она не дала договорить. Все в ней вскипело, взбунтовалось. Не помня себя от брезгливой гадливости к этому белозубому ухмыляющемуся человеку, она подступила вплотную, сильно размахнулась и влепила такую пощечину, что даже в ладони что-то хрястнуло.

— Подлец!

Круто повернулась и быстро зашагала к дому напрямик, через буерак.

— Ну, краля козырная, этого я тебе не забуду. Вспомнишь ты горько нонешной денечек! — кричал он вдогонку, задыхаясь от ярости и растирая ладонью пылающую щеку. — Во как припомню я тебе, краля козырная...

Глава вторая

Милюкин переступил порог дома, талинку перекусил, выплюнул. Долго стоял у окна, смотрел в сторону огнивцевской усадьбы. Видел, как прошла Надежда Павловна во двор, следил, затаив дыхание. Вот цветное платье проплыло в прогалке между двух разлапистых яблонь, вот совсем близко, за тыном, руки белые, красивые подняла, прическу поправляет, под мышками черные пучочки волос... Душно стало Косте, сердце колотится, как пойманный воробей в горсти. Сплюнул, отвернулся.

— Ну и дерется же, однако, краля козырная, мужика иного похлеще, — пробурчал он зло и потер пальцами все еще пылающую щеку. — Синяк будет, как пить дать, не хватало мне еще синяка под глазом. А хороша, чертовка. Где только Алешка выдрал такую? Не баба — огонь без дыму, пудовка с ручкой. Глаз не оторвешь. Хммм... Лешка — летчик. А красивым бабам что нужно? Красоту? Любовь? Черта с два. Денежки им подавай да побольше, шубы там разные, лисы, меха, ха-ха. За что там Лешку любить-то? Ну высокий, ну сильный. Руки, как у гориллы. Ежик на башке. А вот поди ж ты, оторвал красотку, наслаждается. На Костю Милюкина что-то ни одна не бросится такая, хоть он и красив собой, кудри золотые, походочка легкая, глаза карие, обжигающие. Взять хоть и Зинуху. Почешет мягкими пальчиками золотистые волосы, позакручивает на мизинчик мягкие завиточки, помурлычет ка ухо: «Золотко ты мое,