большие глаза… — продолжаю я. — Иногда даже жаль, что между ними вечно стоит то креп-сатин, то колбаса. Красота — к ней всегда хочется подобраться поближе, даже такому не озабоченному человеку, как я. Давайте встретимся как-нибудь вечером и поговорим без корысти.

— Вы сошли с ума, — говорит пожилая.

— Идиот, — вторит молодая.

Как рано они начинают разбираться в жизни. Как рано начинают понимать, что если отобрать у них право подписи и быстрый штамп, лишить их солярия, помады и сапог на высоких шпильках, то они опять станут безликие и синекожие, условно способные размышлять и рожать.

На том и прощаемся. Надеюсь, прощаемся навсегда.

Я выглядываю в окно. Наверху — серое ватное небо. Снизу — люди, машины и грязь. Пока курю, там, внизу, растет инфляция и детская преступность. Так мне кажется. А ведь мне никто не прививал нигилистического воспитания. Я — самоучка. И мне не везет с женщинами. Они не верят мне, когда я говорю им правду. Они верят мне, когда я лицемерю и вру. Обычно я нравлюсь тем, кто мне противен. Обычно мне нравятся те, кому противен я. Если я один и мне позарез нужна женщина, то они, словно чувствуя это, прячутся в «пятиэтажках» с кодовыми замками на дверях парадных, уезжают самолетами, поездами, пассажирами в иномарках, отключают цифровую и аналоговую связь. Если я оказываюсь женат или почти женат, то они выходят на улицы, ими переполняются бары и даже библиотеки. Последнего мне никогда не понять. Возможно, я просто глуп. Когда я работал на нормальной мужской работе и переносил на хребтине до пяти тонн муки и сахарного песка, они не обращали на меня никакого внимания. Они поедали пудинги и пирожки и не замечали, что в них есть мой пот. Когда же я сел придуривать в офис большого административного здания и взял «Peugeot 307CC», то сам стал скрываться от них.

Звонит телефон, сладкозвучный «Панас», специально разработанный для страдающих «синдромом менеджера» невротиков. Я вздрагиваю, роняю пепел на штаны и свитер. Плевать.

— Алло!

— Привет, Курбанчик, это твоя маленькая обезьянка, — голос молодой, озорной, зажигает.

— Таких не держим, — отвечаю, стараюсь казаться обаятельным. — Но мы дорого покупаем обезьян.

Обрыв на линии. Жаль. С возрастом много отдашь за то, чтобы тебя называли «Курбанчиком». Объяснить это сложно. Нужно пожить немного. Ведь все начинается так славно. Ты покупаешь цветы, ждешь ее на скамейке в парке, скучаешь, сигареты прикуриваешь одну от другой. Она, конечно, опаздывает. Но вот появляется вдалеке, спешит…

Тогда она пахла солнцем и полевыми цветами. Теперь…

«Панас» снова звонит.

После некоторой паузы отвечаю:

— Я слушаю.

— Ты сейчас где?

Это жена, и это ее стандартный идиотский вопрос.

— В «Мулен Руж», — а что еще мне ответить?

— Не ври! Ты на работе.

— Ну.

— Ну, ты купишь мне это? Купишь?

— Я?

— Опять пьешь?

— Я люблю тебя.

— Понятно: опять пьешь, сволочь. Домой можешь не приходить. Без той красной сумочки, которую я выбрала в «Капризнице» вчера.

— Хорошо…

Связь обрывается. Это хорошо. Когда заканчивается дипломатическая водка, а я все еще не готов принимать правила этого мира, то приходится подворовывать «Хеннеси» шефа. У меня есть дубликат ключа от его бара. Я не умел понять правил общежития, находясь у подножия человеческой пирамиды. Я обычно не понимаю их и теперь, благоденствуя в ее середине. Есть подозрение, что и там, на вершине, у субъектов большого бизнеса подобные проблемы не решены. И пик вершины — это тупик пути. И различий между людьми не так много. Если я приеду домой без красной сумочки — меня ждет скандал. Если с сумочкой — вечер с женой в черных ажурных чулках, на фоне порнокассеты с «мохнатым шоу» по мотивам истории «учительница и ученик».

Я размышляю и пью коньяк. Я и она. Муж и жена. Учительница и ученик. Кажется, мы до конца употребили друг друга. Кажется, красная черта давно пересечена. Равнодушие, безразличие и раздражение — это то, что мы каждый день кушаем, сидя напротив друг друга. И становимся тем, что мы кушаем. Я не нужен ей без «колес», премиальных, колечек и сумочек. Она — без двух бутылок пивка и чулок в сеточку. А есть ли у меня варианты? Может быть, я слишком умный и слишком много и часто думаю?

Я смотрю за окно. Наверху — серое ватное небо. Снизу — люди, машины и грязь. Офис принадлежит «ЦентроПупБанку». А в бутылке кончается коньяк…

Разговор с Овцеуховым

На столе стоят и лежат бутылки, под грудой окурков прячется пепельница, ее окружают несколько тарелок в кроваво-красных следах: возможно, я переел кетчупа или даже съел человека. Но, скорее всего, я тихо и упорно пил в течение неопределенного промежутка времени, о котором мне нечего вспомнить. Вызывающий тошноту, подобно помойным пейзажам Энди Уорхола, интерьер кухни подсказывает, что пил я у Овцеухова. А ведь это самая крайняя степень падения — пить с Овцеуховым. В лучшие времена я не стал бы даже курить с Овцеуховым, с этим интеллектуальным спартанцем, с этим карликом духа…

Я не всегда выражаюсь эзоповым языком, просто мне плохо. Дайте мне сто граммов водки, и, клянусь, я перестану быть Эзопом.

— Овцеухов! — кричу я. — Где твои запасы водки?..

— Овцеухов! — кричу я несколько долгих минут спустя, слова липнут к сухому шершавому языку. — Овцеухов, не говори мне, что мы всё выпили. Даже не думай так.

Овцеухов молчит. Он криво сидит за столом, серый и тяжелый, как питерское небо. Черты его лица неподвижны. Они такие невыразительные, что я вряд ли смогу их описать.

— Овцеухов, раньше ты всегда имел заначку на утро, раньше ты подсчитывал пустые калории выпитого тобой. Ты деградируешь, Овцеухов.

Он слегка щерится, будто нащупывая во рту ампулу с цианистым калием, и разводит руками. Я знаю, жизнь его была нелегка, но, извините за банальность, а кому сейчас легко?

— Овцеухов, когда последний раз в твоей берлоге была женщина? Когда ты брал в руки совок и метелку? В детском саду?.. Ты ведь хочешь любви, Овцеухов. Но ведь ты носишь дырявые носки. Ты пахнешь, как дальнобойщик. И бреешься раз в месяц, в лучшем случае. Ты не способен на жертвы… Что? Тебе просто лень. А ты знаешь, на что идут женщины ради любви? Они отказывают себе в сладостях, они крутят тяжелый металлический обруч на талии, они рисуют себе вредными для здоровья химическими карандашами большие глаза, они каждый день бреют ноги. Можно сказать, ради тебя, твою мать! Ты понимаешь?

Овцеухов не отвечает. И неподвижна и безобразна его голова, как каменное изваяние на острове Пасхи.

— Ты посадил дерево, Овцеухов? Ты построил дом? Что-то я не припомню какого-нибудь