Чижиковых — тех самых, которых корова кормит, — и длинной кистью красил крышу. Наверно, здорово приятно красить крыши!

Валька заторопился. Он соображал: если Ефим уже поправился, они сейчас же пойдут к Кирюшкиным. Пусть только попробует не захотеть!

Он тихо вошел в сени. Он хотел бесшумно проскользнуть в комнату, подкрасться к Ефиму — и прямо на шею! Тоже небось соскучился.

Валька осторожно приоткрыл дверь; на него пахнуло густой табачной вонью. Неужели Гришка дома? Не успев огорчиться этим, Валька услышал его голос. И все-таки вошел в комнату.

Пьяный Гришка сидел за столом, а с ним Ефим.

Положив руку Гришке на колено, Ефим что-то бормотал. Рот его и подбородок были вымазаны едой. Руки тоже. В левой руке он криво держал замусоленный стакан с водкой. И только глаза были, как всегда, широко открытые, красивые, трезвые.

Гришка, не глядя, воткнул окурок в миску с кислой капустой, потом из той же миски выудил пальцами большую щепоть капусты и, роняя по всему столу, запихнул в рот. Долго жевал. Коровий взгляд упирался в дверь гдe-то рядом с Валькой и не видел eго.

Проглотив капусту, Гришка хлебнул водки, нахмурился, потом обнял Ефима.

— И чтоб я от тебя таких глупостей больше не слыхал — по-онял?

Ефим кивнул в знак согласия и повторил за Гришкой:

— Понял.

— А то я сам тебя порешу! Понял?

— Ладно, — сказал Ефим и тоже отпил из своего стакана.

— Выкинь из башки всякое такое. Понял?

Ефим согласно кивал головой.

— А ее не слушай — пей, веселись на здоровье… Пусть она только посмеет — у-у!

Гришка выпрямился, подлил в Ефимов стакан водки, хлопнул слепого по спине, заорал:

— Не посме-ет! Ты калека — понял? Тебе все можна! Не забывай этого. Все можна! — с веселой злостью твердил Гришка. — Со мной не соскучишься, э-эй!.. А бабу слушать нечего, она дура!

— Дура, — машинально повторил за Гришкой Ефим.

— То-то!.. Дура потому, что баба!

Постепенно начиная понимать, что происходит, Валька взглянул на вешалку. Там висел Ксюшин ватник, а пальто, в котором она ездила в город, не было. «Вот почему он уже с утра пьет», — подумал Валька с ненавистью.

—. Имела бы Ксюшка душу, — продолжал сапожник, распаляясь, — сама бы тебе каждый день подносила. А она что?.. Козьим молоком тебя угощает, а? Козье молоко несчастному человеку?.. А мне тебя жалко, да! Потому что у меня душа есть! Сам скажи, что тебе остается, если не пить! Ведь теперь твоя жизнь ништо, а? Ништо ведь?

Ефим молчал. Из наклоненного стакана на пол проливалась водка, а Гришка вопил с пьяной мукой в голосе и ожесточением:

— Ты слепой!.. Слепо-ой!

Слова эти судорогой отзывались на лице Ефима, но Гришка не замечал.

Валька не выдержал и с яростным криком бросился на Гришку:

— Ты сам слепой! Сам ты! Сам!..

Он колотил сапожника по чему попало. Тот, схватив мальчишку за руки, ошалело приглядывался к нему.

— Психованный, что ли?

Валька зло пыхтел, пытаясь вырваться. Тогда Гришка зажал его руки меж колен и загоготал. Валька стал выкрикивать ругательства. Ругательств не хватало, и он придумывал их на ходу:

— Свинья проклятая! Гулящий дурак!

— Но-но-но-о-о! — обозлился Гришка и отпустил Валькины руки. — А ну, пошел вон!

— Не уйду! Я тебя не боюсь!..

Ефим, не вставая, шарил перед собой руками и виновато бормотал:

— Поди ко мне, братец… Поди сюда…

В наступившей на мгновение тишине звеняще и резко прозвучал голос Вальки:

— Никакой я тебе не братец! Тебе поганый Гришка нужен.

Сапожник поднялся, отшвырнул стул:

— Ах ты, гнида ты этакая! — Он схватил мальчишку за ворот, приподнял и вытолкнул в темные сени. Валька тут же ринулся обратно, услыхал лязг дверной задвижки, дернул ручку, стал дубасить в дверь ногами. Сквозь гул он различал голоса Ефима и Гришки. И вдруг стало тихо, как будто в комнате никого нет.

Валька насторожился, подождал немного, потом вышел на крыльцо, сбежал вниз. Какие-то слова вырывались сами:

— Надоели… все надоели… как мне все надоели!..

Плакал Валька редко, но, что бы ни доводило до слез, ему всегда казалось, что плачет он только по одной причине — потому что мама умерла.

Ослабевшего после болезни, его кружила и обволакивала горячая красная темнота, и, если бы ветер не трогал волос, Валька не знал бы, где он — в комнате или под открытым небом. И вдруг послышалось:

— Руку дай!

Валька вскочил и замер. Из темных сеней на крыльцо выходил Ефим. Он был без палки. Простертые вперед руки дрожали. Глаза были белые от солнца.

— Поди ж ко мне, — хриплым шепотом просил он.

Прижав кулаки к подбородку, Валька стоял притаясь. Горячие слезы жгли глаза, но он крепился, молчал, твердя про себя: «Не отзовусь, ни за что не отзовусь!»

Ефим осторожно продвигался вперед. Подошел уже к самому краю крыльца, еще шаг — и сорвется с лестницы. Как видно, почувствовав это, он остановился и позвал:

— Братец, руку дай!

Какая-то посторонняя сила толкнула Вальку в спину. Он кинулся к слепому. Тот подхватил его на руки, и Валька не мог больше сдерживаться — горе, обиды, скопившиеся за всю жизнь, все, что пережил он в последние дни, сорвалось рыданиями. В эту минуту он не знал, кого ему жалко — себя или Ефима. Он плакал за обоих.

Ефим, ногами нащупывая ступеньки, спустился с ним во двор, сделал несколько неуверенных шагов. Валька наконец затих, спохватился, что его несут на руках, и от смущения перестал плакать.

— Пусти, что ты делаешь!

Опуская Вальку на землю, Ефим сказал с горечью:

— Замучил я тебя…

Говорить Валька еще не мог; он вытер лицо ладонями, потом ладони обтер о пальто, взял Ефима за руку и повел со двора.

У ворот их настиг звон разбитой посуды, а следом донеслось истошное Гришкино пение.

Ефим ускорил шаг.

Валька взглянул на него, заметил, как Ефим похудел за время, что они не виделись, и с горечью подумал: «Какое проклятие, почему я так медленно расту?» А сам вдруг сказал:

— Пошли к Кирюшкиным.

Ефим не ответил, он думал о чем-то своем. Шел неуверенно, потому что был без палки.

Они вышли на шоссе. Здесь было ветрено. Ветер дул им навстречу.

— Камешка тут нигде не видать? — спросил Ефим. — Устал я что-то.

Они прошли еще немного, и Валька усадил его на плоский камень у обочины, сам примостился рядом. Ефим повернул лицо к ветру и, прикрыв глаза, сумрачно молчал.

Вдоль обочины, теребя войлок прошлогодней травы, неслышно бежала талая вода. Кое-где из нее торчали кривые упругие побеги. Струи обтекали их, не клоня.

— Твоя правда, — неожиданно произнес Ефим. — Уедем мы к бате моему, а там все образуется.

Валька кинулся ему на шею:

— А ты не будешь больше пить?

— Ты что! —