тихо всхлипывая сквозь булькающую в горле дурную влагу; но так и не успел закончить, сжал ему руку пылающими пальцами и умер, и Пейре сам закрыл ему глаза. Гийома отпели наутро, а похоронили в общей яме, вместе с умершими за эту ночь простыми пилигримами: турки Кербоги опять сделали вылазку из цитадели, перерезали сколько смогли и сожгли один дом, где спало несколько семейств - теперь и не разберешься, провансальцы то были или Годефреевы лотарингцы... На антиохийских кладбищах давно не хватало места даже для знати, чего уж говорить о простых людях - их сбрасывали в наружные городские рвы. Хоть и самим плохо от такого множества мертвых, да и кербогиным сарацинам нехорошо от трупной заразы. Пускай мертвые христиане продолжают войну, пускай хоть бедными своими телами послужат делу Господа!..

Дурно в городе Антиохии, дурно. Не любит этот город христиан, хотя... "Потом Варнава пошел в Тарс искать Савла, и, нашед, привел в Антиохию, и целый год собирались они в церкви и учили немалое число людей, и ученики в Антиохии в первый раз стали называться христианами" 3. Но обо всем забыл прекрасный предательский город, не помнит он более лица сурового старого Савла. Ненавидит христиан, хочет их убить. Прав оказался граф Раймон, утверждая на совете, что ворованное впрок нейдет; отказавшись участвовать в веселых пиршествах, устроенных по случаю победы... Вот, христиане, получили вы царственный град Антиохию; что вы теперь с ней делать будете? После восьмимесячной осады снаружи - получайте еще сотню лет осады внутри! А Кербога силен и свеж, и войско его в пять раз больше христианского, а мосульские воины куда более приспособлены как к проклятой палестинской зиме, так и к проклятому палестинскому лету.

...Зима под Антиохией была ужасна. Зимой франки обычно не воюют, всем это известно; но палестинской зимы ждали, как манны небесной, надеясь, что слегка отступит удушающая жара, а с нею - и жажда. Дождались! Отступила! Уступив место убивающему холоду, такому же острому, как и на западе, а воды ("вы воды просили? Пожалуйста...") с неба лились непрерывные потоки, ледяной осенней воды, портящей коней, гасящей огонь, разливающей нежный Оронт в неукротимое море, сносящей с места бурными потоками набухшие влагой палатки... Тогда было много труда клирикам - каждый день приходилось кого-нибудь отпевать, особенно тяжко приходилось простым священникам пилигримского лагеря. Беднота мерла беспрестанно - у них ведь часто не находилось и смены одежды, чтобы сменить мокрое на сухое, и Пейре даже во сне иногда бормотал - "Requiem aeternam dona eis, Domine", все снилось ему, что он кого-то хоронит. Но тогда, под стенами, Пейре никогда не хотелось домой. Это был знак, что все идет правильно.

Другое дело - теперь, вернувшимся летом, летом большой победы. Пейре начала сниться Марсалья, и море - не здешнее, беспощадное, а утесы, откуда еще виден Марсальский порт, утесы, омываемые ласковой водой, имеющей совсем другой вкус, чем море сарацинское. У сарацин песьи головы, и черные лица, и едят они человечину сырьем, а на сарацинской мессе плюют, псиглавцы поганые, на святой крест. И нельзя, никак невозможно оставить в их власти усыпальницу Господа нашего, позволить им презрением и злобой отвечать на паломническую кротость и смирение. Кровь мучеников - семя церкви, сарацины за века насилий наделали нашей церкви мучеников на века вперед, но Господь однажды сказал, и я запомнил слова: "Не мир Я принес вам, но меч". И еще сказал, "Лишь хула на Духа Святого не простится человеку". А значит, все шло правильно, только теперь, после злой неудачи, ошибки и предательства, мы все перемрем в проклятом городе, и не спать тебе, Пейре, возле марсальских утесов.

Впрочем, чаще всего снилась не Марсалья - нет, розовая Тулуза. Розовый город, двоящийся в золотой реке, где родился Пейре Бартелеми, где жил он первые свои двенадцать лет, сын бедного буржуа - до того, как лавка сгорела (в деревянном Сен-Сиприене, пригороде каменной Тулузы, часто случались пожары - особенно летом), а отца, смеющегося мелким смехом, под руки отвели в новый приют святого Иакова для скорбных разумом (будто для него и возвели!) Доход - весь, какой остался у погорельцев - пошел на плату за содержание; зато Пейре, неладный сын, вечная отцовская заноза в пятке, теперь лишился обязанности продолжать отцовское дело, сапожник из него был скверный, и отцовский брат-монах, забрав его с собою в Марсалью, сделал-таки мальчишку священником. Не умным и почитаемым кюре, конечно, а примонастырским вечным помощником, не имеющим за душою ничего, кроме благодати хиротонии. Но все это было потом, а от того времени остались у Пейре - Петруса, как полагалось называть его по-образованному, - розовый город, светящийся на рассвете, крылья мельниц Базакля на фоне медленной золотящейся реки, и шпиль Сен-Сернен, указующий в небо с болезненной настойчивостью проповедника, да еще - огонь. Пейре очень боялся пожаров. Может быть, больше всего на свете, и потому страха у него как-то не хватало на жажду, на водные потоки, на смерть от клинка или стрелы. Не был Пейре бесстрашным, просто то, чего он боялся, не жило в Святой Земле. Жило оно все более в Тулузе, розовом городе с высокими стенами, с узкими улочками, разбегающимися от собора, как солнечные лучи, со всем тем, чего Пейре так давно не видал... Со всей его любовью.

Был Пейре, что называется, хлюпик. Так посмотришь со стороны - в чем душа держится? Ростом невысок (окситанцы вообще невелики по большей части, хоть и быстры и изящны), да и изящным его не назовешь, как, скажем, графа Раймона - так, костляв слишком, угловатый, всегда держится так, будто не хочет, чтобы его заметили. Рост-то - Бог бы с ним, вон Пьер Отшельник тоже не великан, греки его за гномий рост Кукупетрос прозвали, "Малютка Петр"; а власти над людскими душами у этого малютки - сколько, скажем, у епископа Адемара! А может, даже и поболее: он ведь один такую громаду сдвинул, стольких пилигримов подвиг на странствие, и у осла его, сдохшего с месяц назад, на боках были здоровенные проплешины: люди, почитая Пьера святым, раздергали ослиную шерсть на реликвии... Пейре Бартелеми из Тулузы до славы другого Петра далеко. Он совсем незаметный, темненький, с выбритой макушкой в темных волосах, лицо - остренькое, чуть конопатое, нос длинный, глаза не поймешь, какого цвета: он их чаще опущенными держит. Лет ему, кажется, даже за тридцать - а на вид и четверти века не дашь, такой он худой и немужественно сложенный, руки - как веточки... Удивительно даже, что он все жив, когда куда более крепкие так и мрут от голода и лихорадки.

И любил же Пейре графа Раймона, даже совсем недавно попробовал - и напрасно, конечно - дать ему совет. Когда тот собрал свой клир - от