привел тюремного кузнеца с тройкой кандалов, с болванкой, с молотком и заклепками. Положил кузнец болванку, посадил на пол Мишку-лешего, хомутки на ноги ему надел, заклепку вложил и давай клепать…

— Ты поладней клепай, — говорит ему Алешка-леший.

— Могчать! — заревел генерал, а Алешка ему:

— Я не с тобой говорю.

Побеленел генерал, ногами затопал, кулаками засучил, а Алешка опять ему:

— Бей, бей, вот он я!

Генерал из себя вышел:

— Гозог!

Заковали леших и повели на двор. Алешку, как самого зубастого, разложили на переднем дворе, Мишку — на левом, Ваську — на правом. Приволокли прутьев метел на десять. Охотники — из надзирателей — засучили рукава и выбрали по пруту.

— Тюрьма-а! На ок-на! — скомандовал старший.

Начальство все обмозговало: троих, мол, будем пороть, а прочие будут глядеть и вразумляться, — всем занятие.

Только ничего из этого не вышло. Легли лешие, и хоть бы один взвизгнул. Розги свистят, а они лежат, как чурки, вроде не им, а двору березовой каши всыпают.

Алешке отсчитали сто ударов с хвостиком. Встал он, а генерал к нему:

— Хогошо?

— Дюже хорошо. Ложись, оближешься…

На окнах:

— Хо-хо-хо, ха-ха-ха!..

Генерал кричит:

— Еще!

Получил Алешка привесок в полсотни розог, встал и кажет генералу язык;

— Видал?

— Убью! — кричит тот. — Гастгеляю!

А из окон смех да приговорки, словечки всякие.

Генерал напустился на начальника:

— Гаспустили тюгму! Под суд отдам!

Начальник на старшего накинулся, тот на своих подначальных, и пошло, поехало, будто с привязи сорвались все. Весь день порядок наводили, кричали, наказывали арестантов.

IV

Ночью лешие тараканами пробрались к начальнику на казенную квартиру, стали у двери и захихикали:

— Ну, что, выслужился?

Закружились, в ладоши захлопали, на кандалах плясовую заиграли:

Три копейки по копейке,

Вец, вец, вец…

Начальник поглядел на них и давай щипать себя, за усы дергать. Они обступили его, в глаза ему уставились и ну морочить голову:

— Кланяется, — говорят, — тебе тот, что в карцере помер. Помнишь? И тот, которого ты приказал скрутить рубахой. Помнишь? У него тогда ребра хрустели. Не забыл?

И чахоточный кланяется. И мужик, что удавился в камере.

Встал начальник и задом, задом от них. Уперся в стену и обалдел. Пощекотали его лешие, похихикали и пошли по тюрьме куралесить. На чердак забрались и ну в крышу барабанить да мяукать. Надзиратели звонок к начальнику дали. Выскочил тот, обалделый, видит-дежурный по двору к конторе прижался и трясется.

— Что такое?..

— Шалят.

— Кто?..

— Шут его знает. Вот слушайте!

Послушал начальник и забегал по тюрьме. Все на месте, а камера леших пуста. «Уйдут», — думает он, и приказал стрелять на чердак. Выстрелы всполошили тюрьму, надзиратели всей оравой на коридорах и во дворе дежурили, а того, как лешие перемахнули с чердака в камеру, не приметили. Заглянули к, ним, а они разметались, спят…

С утра опять приехало из города начальство, судило, рядило, еще раз выпороло леших, и те решили притихнуть: «Помолчим, говорят, поглядим, что выйдет». Только к начальнику на квартиру раз за разом являлись. Тот по четвертке в сутки выдымливал табаку, с женой ругался, водку глушил, отощал от тоски, будто с колокольни крикнул:

— Не желаю больше! — и скрылся.

Начальство обернуло всамделешних Алешку, Мишку и Ваську в бродяг, а леших убийцами объявило и к родным всамделешних на свиданья выпускало их. Родные ревут, а лешие ухмыляются и чешут о зубы языки: ничего, мол, с нами худого не будет.

Обвинительный акт пришел из города скоро — по указу да по приказу и все такое. На суд лешие пошли с форсом и в дороге песни пели. Конвойные об их бока на кулаках мозоли набили. Обвинитель называл их душегубами, отрепьем, зверьем, — всяко и горой ратовал за виселицу им. Уж он честил, честил их, а они все хи-хи да ха-ха.

Председатель зыкнул, было, на них, но Алешка такую рожу скорчил, что даже солдаты полны рукава насмеяли.

Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.

Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки — и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку — молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.

Били так, били этак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, — только смеются.

— Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Айда!..

V

По тюрьме пошел шопоток: кто повесит леших, тому чуть ли не воля будет и по пятерке за каждого, — пятнадцать, значит, рублей. В контору старший осужденных на каторгу вызывал, уговаривал, грозил, — никто не брался вешать. «Дешево», — подумал старший и набавил за голову по рублю, по два, по три, — до десяти рублей догнал, — нету охотников.

Тут новый начальник приехал. Высокий, лысый, нос картошкой, на лбу будто плугом исковыряно. Всем вышел, только глаза вроде червей: высунули головки из глазниц и шарят, шарят кругом.

Принял он дела и пошел с надзирательской сворой по тюрьме. Головки червей ныр-ныр по арестантам, а голос ласково так разливается: я, говорит, человек ничего себе, но, конечно, не без слабостей: люблю порядок и послушание, и шапки чтоб передо мною снимали и это самое, никаких чтоб этих старост, и в кухонный котел носа не совать, и тишина всегда чтоб, потому тюрьма есть тюрьма, а не майдан какой, а во всем прочем, ежели что, я по-человечески делать буду, как бог велит, и все такое.

Заглянули лешие ему в глаза и захолонули. Алешка руками всплеснул:

— Вот так штука!

— Что-о-о?

— Да, говорю, больно ты того…

— Чего-о?

— Да это самое… больно ты, говорю, глаз не жалел.

— Глаз, каких глаз?

— Да своих, вот этих, — указал Алешка.

— Что?! Ты дурака со мной валять!?

— А на что его валять? Он давно вывалян.

Мишка и Васька перемигнулись и ну смеяться.

— В карцер! — взревел начальник.

— Только-то? Гы-гы-гы!..

— Глотки заткнуть!

Заткнули лешим глотки и поволокли в карцер. Взяла их тоска, и стали они судить да рядить: неужто, мол, для того люди и родятся, чтоб с ними вот этак-то? Где же эта самая правда, если на людей червяки вместо глаз глядят?

Лешие, а дури было в них хоть отбавляй. Толковали, толковали и пробрались вечером к новому начальнику: проймем, мол, и его, как прежнего, а там и третьего проймем, и еще, и еще, а там, гляди, и выйдет что-нибудь: ведь в палачи вот никто не хочет.

Пришли, в кандалы зазвонили и ну зудить начальника:

— Неужто ты и в самом деле такой? Не прикидываешься? Мать ли тебя