показалось, что это Алина, и от головы ребенка полыхнуло синью Витькиных глаз. Илья опустил веки и услышал:

— Простимся пока что!

Солдаты встрепенулись и подняли приклады:

— Не сметь! Смирно!

— Что? Боитесь? И без вас обойдемся.

Крайний десятый обнял соседа и поцеловал его, тот обнял следующего, тот следующего-объятья шли с плеч на плечи, поцелуи с губ на губы и сковывали ряд дрожью и жаром крови. Вася обнял Илью:

— Ну, прощай, родной, — и трижды поцеловав его.

Из глаз Станислава на Илью упала слеза. Хлудиков неожиданно заплакал и икающе заговорил:

— Конец, братцы-и, конец от сволоты-и…

Кто-то еще заплакал, но кто, Илья не мог разобрать.

Солдаты глядели вбок и не шевелились. Верховые старательно поглаживали лошадей. Упорнее всех на десятых глядел коротконогий, ладно подпоясанный ефрейтор.

Вглядываясь в десятых, он в чем-то как бы убедился, шея его согнулась, губы перекосились и рот его стал обиженным, детским.

Из-под бровей на обветренные лица солдат нависало что-то похожее на муку. Они косились на десятых, будто не слышали их слов, и сгорали от чадного нетерпения:

«Скорей бы уж…»

Солдаты пригнали выданных Хижняком и Завалишиньш, — среди них был и Володька Гудимов. Усатый офицер на ходу закричал:

— Чего руками сцепились! Руки по швам!..

Выданные руками вплелись в ряд десятых, сил стало больше, и хмурый Сергач оборвал усатого:

— Не рви глотки! Лудить некому!

— Разомкнуть!

Ложи винтовок вклинились меж плечей, отбивая от рук руки.

— Не лезьте! Или вам не все равно, как расстреливать?! — закричали десятые.

Усатый налился яростью, но крик капитана охладил его, и он затянул:

— Стройся-а-а!

По ряду пробежал ветер: сейчас смерть! Вася выпрямился и закричал стоявшим между шеренг товарищам, чтобы они не забывали их, десятых. Илья, Станислав и другие подхватили его крик. Разно звучали голоса, разные слова дробили их, но все они сплетались с остающимися последними ниточками жизни и, подкошенные командой: «Пли!» — спутались в залпах.

Илье обожгло локоть. С локтя боль огоньком взбежала на шею и в ухо. Понять, почему помутнело в глазах, помешали выстрелы, брань, хрипы и стоны. Крыши завода перекосились в глазах, подскочили и, разламываясь, рухнули на площадь. Илья вскинул руки, но Станислав и Вася сбили его с ног, подмяли под себя и, порываясь встать, вытягивались и тяжелели. Илья тужился вывернуться из-под них, растерял остаток сил и замер. Через щеку с головы полилась и засолонила во рту струйка крови. «Из уха, а почему из уха? — удивился он. — Значит в голову меня». Догадку захлестнули слабость и зыбкий туман.

Очнулся он в сумерки под неподвижным и уже твердым Станиславом. На плече его лежала голова Васи, ветер откидывал с нее волосы и сквозь них холодил щеку. Илья раскрыл склеенные губы, и в нижнем углу его рта щекотно заклубились пузырьки крови. Илья ничего не слышал: верхнее ухо было залеплено чем-то холодным, а нижнее будто вросло в землю. Ему хотелось приподнять голову и узнать, не отрублено ли ухо, но страх, что рядом стоит часовой, удержал его. Перед ним высилась стена сараев в пятнах царапин и ямочек от пуль. Из-за крыш глядело темнеющее небо.

Илья подождал немного и шевельнулся. По сомлелым ногам со ступней ринулись мурашки, а простреленная рука вдруг стала длинной-длинной, казалось, на нее упали все десятые и расплюснули ее. Илья медленно вытянул из-под головы Васи здоровую руку и приподнялся.

Нижнее ухо налилось ноющим зудом и уловило шарканье земли под чьими-то ногами. Шаги приближались четко, по-военному. Илье представилось, как над ним поднимется винтовка и прикладом раскроит череп-крак! Сердце его дернулось, ногу повела судорога, а на голову сбоку упали чьи-то слова:

— Ого, видал? Только теперь доходит…

— Чорт с ними! Церемонятся, выбирают десятых.

Да поставь всех, пересверли пулеметом-и успокоятся, не захотят больше власти.

Голоса отдалялись, земля шоркала в ухо все тише, смутнее. Илья повернул голову и приподнял веки. Стена высилась уже смутно и безлико. «Пересверли-ка, попробуй», — шевельнул Илья губами, отодвигая голову Васи, и опрокинулся под Станиславом. Колени обдало терпкой резью, из раненой руки к плечу ниточками взметнулась боль.

Илья вдохнул шедший от товарищей запах завода, крови и потрогал свою голову. Запекшаяся в ухе кровь ожила под пальцем, выступила из раковины и закапала на шею. В сознании почему-то всплыли слова из песни, которую любил распевать Вася:

Когда я был мальчик свободный, Не знал ни горя, ни нужды…

Илья скосил на Васю глаза и приподнялся на здоровую руку. Станислав пополз по его спине и тяжело придавил колени. Илья высвободил из-под него ноги и лег на бок.

На заводе и в поселке было черно. Из-за насыпи вкось брезжил свет и наплывало фырканье лошадей. Свет то и дело вспыхивал и роился искрами, глазами Витьки, Алины, Кирди, Семы, Васи, Станислава…

Илья с мукой отгонял эти глаза: «Не надо, к чему?

Лишусь сознания, живого кинут в яму». Когда глаз не стало, он поднялся на дрожащие ноги и рухнул. Собираясь с силами, поправил голову Станислава, отвел от глаз Васи волосы, поднялся и, шоркая о стену плечом, сдерживая стоны, пошагал через головы, туловища, ноги и руки…

Стена будто зыбилась под ладонью и толкала к земле, но силы крепли, и губы свела улыбка: «Врете, не пришла еще пора лежать Самохину в земле, не-эт». Ему уже рисовалось, как он свернет за сарай, найдет в заборе дыру, через пустырь выберется к речке, напьется, а главное - окунет в воду голову и подержит ее там, пока не стихнет боль, а боль в воде стихнет, обязательно стихнет. Потом он перейдет вброд на ту сторону, в степь, а там…

И вдруг на углу сараев, там, где он собирался свернуть к забору, шевельнулось что-то серое, шинельное.

Илья подогнул колени, прижался к земле и, вытягивая шею, с ужасом глядел, как серое ширилось и плыло на него.

Он уже готовился притвориться мертвым и облегченно вздохнул: вместо солдат вдоль стены к десятым крались женщины. Мысль, что они испугаются и закричат, заплачут, бросила Илью в жар, и он засипел:

— Не бойтесь, это я… я, Самохин Илья, свой…

Женщины в шопоте примерли к стене, начали пятиться, но одна отделилась от них, подвела к Илье мальчишку и нагнулась. Глаза ее были раскрыты широко, но она не верила им, выпустила руку мальчишки и ощупала липкое лицо Ильи:

— Это ты, Илюш?..

Убедившись, что это он, что он дышит, глядит и шепчет, она властно, как ребенка, поставила его на ноги, прижала к своему боку и повела:

— Опирайсь на меня крепче и терпи… Тссс… Скорее надо… Витек, не отставай. Тссс.

VI

Завод