она не просочилась «наружу». Даже критики не знали, как его преподнести, и, боясь показаться чересчур восторженными, мямлили что-то насчет «слишком» хорошего слога и стиля. И они были правы: Клостер писал слишком хорошо, непостижимо хорошо. Любая сцена, любой диалог, любая концовка повергали меня в уныние, и сколько бы я ни пытался «проникнуть» в этот механизм, я всегда приходил к выводу, что такое мог написать только человек с больным воображением, одержимый манией величия и потому взявший на себя смелость так вольно распоряжаться жизнью и смертью. Неудивительно, что десять лет назад рассказ о «совершенной во всех отношениях» секретарше этого маниакального перфекциониста чрезвычайно заинтриговал меня.

Я позвонил ей, как только вернулся домой, — ровный, безмятежный, вежливый голос, — и мы условились о встрече. Открыв дверь, я увидел высокую худую девушку, серьезную, но улыбчивую, с высоким лбом и стянутыми в конский хвост каштановыми волосами. Привлекательная? Очень, и к тому же неприлично молодая, похожая на студентку-первокурсницу, только что вышедшую из душа. Джинсы, свободная блузка, на запястье — разноцветные ленточки, туфли со звездочками без каблуков. Мы молча улыбались друг другу в тесноте лифта: ровные белоснежные зубы, чуть влажные на концах волосы, запах духов… Дома мы сразу договорились о времени и оплате. Положив сумочку, она тут же села на вращающийся стул перед компьютером и длинными ногами слегка крутила его, пока мы разговаривали. Карие глаза, умный, быстрый, порой насмешливый взгляд. Да, серьезная, но улыбчивая.

В первый день я диктовал два часа подряд. Она печатала внимательно, уверенно и без ошибок, что было настоящим чудом. Казалось, ее руки почти не двигались, однако она сразу приспособилась к моей диктовке и ни разу не сбилась. Неужели действительно совершенная во всех отношениях? Ближе к тридцати годам я приобрел привычку при взгляде на женщину с безжалостным равнодушием представлять, как она будет выглядеть через энное количество лет, вот и сейчас кое-что для себя отметил. Например, ее зачесанные назад волосы были очень тонкими и ломкими, а пробор — чересчур широким (я диктовал стоя, потому и разглядел). Еще я обратил внимание, что подбородок у нее очерчен не так четко, как бывает в этом возрасте, а легкая выпуклость таит в себе угрозу превращения его с годами в двойной. Прежде чем она села, я успел заметить в ее фигуре типично аргентинскую асимметричность в виде чересчур широких бедер, еще только намечающуюся, но неизбежную. Конечно, это произойдет очень нескоро, пока же балом правит молодость. Когда я открыл первую тетрадь и приготовился диктовать, она, выпрямившись, прислонилась к спинке стула, и, к сожалению, подтвердилось то, что я предполагал с первого взгляда: блузка болталась на ее плоской, как доска, груди. Не стало ли это обстоятельство для Клостера убедительным, если не решающим, аргументом? Ведь он был женат и вряд ли осмелился бы представить своей супруге восемнадцатилетнюю нимфу с пышными формами. Кроме того, он собирался работать, и прелестный девичий профиль, приятный для созерцания и не отвлекающий от дела, как нельзя лучше подходил для этой цели и оберегал от сексуального волнения, которое непременно возникло бы, будь у него перед глазами другие, гораздо более опасные контуры. «Интересно, — спросил я себя, совсем как Песоа,^[2] — рассуждал ли Клостер именно так или это только я такой негодяй?» В любом случае выбор его я одобрил.

В какой-то момент я предложил выпить кофе. Она поднялась с той непринужденностью, с какой вообще вела себя в моем доме, и сказала, указав на гипс, что сама все приготовит, если я покажу, где что стоит. Тут она заметила, что Клостер непрерывно пил кофе (правда, назвала своего патрона не по фамилии, а по имени, и я задался вопросом, насколько они близки), и первое указание, которое он ей дал, касалось его приготовления. В первый день я больше ничего не стал спрашивать о Клостере, поскольку был так заинтригован, что решил потерпеть, пока мы познакомимся поближе. Зато, занимаясь поисками чашек и блюдец, Лусиана рассказала почти все, что мне вообще удалось о ней узнать. Она действительно училась в университете, на первом курсе. Поступила на биологический, но, возможно, после изучения обязательных предметов сменит специальность. Есть папа, мама, старший брат — студент последнего курса медицинского факультета, младшая сестренка семи лет, о которой она упомянула с какой-то непонятной улыбкой, мол, надоеда, но очень забавная. Бабушка, уже несколько лет живущая в доме для престарелых. Упомянутый мимоходом жених без имени, с которым она начала встречаться год назад. Что у нее было с этим женихом? Я пару раз довольно цинично пошутил, и она рассмеялась, из чего я сделал вывод, что было всё. Раньше она занималась танцами, но после поступления в университет перестала. Тем не менее у нее сохранилась хорошая осанка, а, когда она стояла прямо, ноги непроизвольно занимали первую позицию. Один раз по студенческому обмену съездила в Англию — получила стипендию в своем колледже, где преподавание велось на двух языках. Ну что ж, подумал я, милая, достойная дочь своих родителей, образованная и воспитанная, образцовая представительница аргентинского среднего класса, начавшая работать гораздо раньше своих подруг. Я спросил себя, но не ее, в чем тут дело, хотя, возможно, это было лишь признаком взрослости и независимости, к которой она, судя по всему, стремилась. Во всяком случае, в тех небольших деньгах, о которых мы договорились, Лусиана точно не нуждалась: она была бронзовой после долгого лета, проведенного на море, в Вилья-Хесель, где у родителей был свой дом, а ее сумочка наверняка стоила дороже моего дряхлого компьютера.

Я подиктовал еще пару часов, и она лишь раз выдала свою усталость: во время очередной паузы наклонила голову сначала в одну сторону, потом в другую, и ее прелестная шейка сухо хрустнула. Когда время работы закончилось, она встала, собрала и вымыла чашки, оставив их на раковине, на прощание коротко поцеловала меня в щеку и ушла.

Так и повелось: мимолетный поцелуй при встрече, брошенная на диван сумочка, два часа диктовки, кофе, быстрый веселый разговор в тесноте кухни, еще два часа диктовки, в какой-то момент обязательный наклон головы вправо-влево — движение, вызванное усталостью, но соблазнительное, — и сухой хруст позвонков. Со временем я изучил ее одежду, разные выражения лица, порой слегка заспанного, заколки в непослушных волосах, тайнопись макияжа. В один из таких обычных дней я спросил ее о Клостере, хотя теперь она интересовала меня гораздо больше, чем он, тоже казалась совершенной во