шкатулке, почти сгнившей от времени, лежало это необыкновенное ожерелье!

Эти легкомысленные слова вызвали надлежащие восторги у леди Джеймс, а по телу Томаса пробежал холодок. Так ожерелье не куплено, а найдено? Если эта крупная жемчужина настоящая, ожерелье должно стоить по меньшей мере три сотни фунтов. Где взяла его Эсмеральда? Кто уговорил ее спрятать это сокровище у них в саду и с какой целью?

Леди Гамильтон повернулась так, чтобы показать украшение во всей красе. Ожерелье сверкало, словно смеясь над Томасом. Это, конечно, хитрая уловка, прекрасный жернов, который привязали на шею его матери, чтобы утопить всю семью. В таком тщательно сотканном замысле не может быть ничего хорошего.

Томас хотел, чтобы эта вещица исчезла, а вместе с ней и Эсмеральда.

Леди Джеймс пустилась рассказывать о других видениях Эсмеральды — на этот раз они касались ее младшей дочери. За Флорой, как она надеялась, будет ухаживать некий джентльмен, но оказалось, что у того тайный и страстный роман с замужней дамой. При помощи осторожных намеков Эсмеральды эта связь стала достаточно ясной, чтобы все могли ее увидеть, и леди Джеймс отринула первые осторожные попытки джентльмена приблизиться к юной дочери.

Томас с трудом удержался от горькой улыбки. Он знал, на кого намекает леди Джеймс, — на лорда Гиффорда. Не нужно быть медиумом, чтобы обнаружить, что у этого графского сына есть замужняя любовница, а точнее, две любовницы.

Леди Джеймс отвлек знак, поданный ее старшей дочерью с другого конца гостиной, и вскоре она отошла, испуская ядовитые испарения розовой воды. Томас воспользовался этой возможностью и перехватил свою матушку.

Он шагнул вперед, взял ее за локоть. Леди Гамильтон вздрогнула от его прикосновения, и он с трудом удержался, чтобы не бросить возмущенный взгляд на застывшую, словно статуя, Эсмеральду.

— Мадам, — тихо проговорил он, — вы не сказали мне, что это Эсмеральда подарила вам ваше ожерелье.

Его мать смутилась, свела свои темные подведенные брови.

— Подарила его мне? Нет, это я велела садовнику выкопать его…

— И тем не менее, — оборвал ее Томас, — это подарок. Вы говорите, что вас привели к нему ее видения — как легко было бы для нее хранить о них молчание и оставить ожерелье себе. Но нет, ей хотелось, чтобы оно оказалось у вас, и я не верю в ее резоны.

Лицо леди Гамильтон стало каменным.

— Вы руководствуетесь просто-напросто вашими предубеждениями.

— Я просто не доверяю иностранке, у которой нет никаких оснований проявлять такую щедрость. К тому же у нее могут быть мотивы, о которых вам ничего не известно, — возразил он, забыв в своем раздражении, что надо потворствовать иллюзии матери, будто бы эта спиритка обладает сверхъестественными способностями. — Разве вам не приходило в голову, что эту вещь могли украсть? Представьте себе, какой вред это может нанести вашему мужу в парламенте, если наша семья будет замешана в краже. Мадам, я бы попросил вас снять это ожерелье и спрятать его, пока мы не вернемся домой. А затем вы уберете его и сделаете вид, что не можете его найти. — Он посмотрел на нее, безжалостно пользуясь ее неуверенностью, которая под влиянием Эсмеральды превратилась в страх. — Не носите его и даже не говорите о нем, пока эта спиритка не уедет.

Краска схлынула с ее лица, а вместе с ней исчезли все следы ее былой красоты.

— Вы меня наказываете, — шепотом сказала она, — за то, что я не избавилась от нее, как вы мне велели.

Томас растянул губы в улыбке, хотя улыбаться ему вовсе не хотелось.

— Нет, мадам. Я пытаюсь спасти вас. — И с этими словами он отпустил ее, надеясь, что она исполнит его требования.

Он повернулся лицом к женщине, неподвижно сидевшей на другом конце гостиной, женщине, излучающей мрак, с которым ему приходилось сражаться вот уже почти год, женщине, которая втерлась в общество так основательно, что ее присутствие стало совершенно неизбежным.

Он никогда не разговаривал с ней, никогда не признавал ее, зная, что со временем ее выбросят, как вышедшую из моды шляпу. То была его ошибка, ибо время шло, а общество все еще не устало от нее, — ошибка, которую он больше не повторит. Но при всем при том он ощущал ее присутствие на каждом обеде и званом вечере, оно обжигало, как раскаленный уголь, оно воспламеняло его и подстегивало. Она, должно быть, знала, как она притягивает его и до какой степени приводит в ярость, потому что совершенно очевидно, что эта женщина всегда была именно такой, какой хотела быть.

Он преодолел разделяющее их пространство, пробираясь между юбками, по архипелагу кресел. Воздух был тяжелый от тошнотворных сладких запахов хереса и пота, одеколонов и увядающих цветов, табачной вони, въевшейся в мужские фраки.

Эсмеральда в своем углу даже не пошевелилась, хотя он мог бы поклясться, что ее глаза были устремлены на него. Он остановился так близко от ее кресла, что его сапоги наступили на подол ее темно-красных юбок. Находясь так близко от нее, он не мог увидеть ничего нового. Она оставалась такой же неподвижной, и сквозь вуаль рассмотреть ее лицо было почти невозможно. Ее закрытое платье заканчивалось у самой шеи, облегающие рукава спускались на запястья, доходя до коротких черных перчаток. Она была гибкая, довольно высокого роста для женщины, — он видел раньше, как она встает со стула и пользуется своим ростом и жутким спокойствием, чтобы водворить в комнате тишину. Эти шелковые доспехи могли скрывать женщину любого возраста, кого угодно. Иначе почему она заставляет его кровь бежать с такой неистовой скоростью? Если бы не едва заметное движение ее груди при дыхании, вызывающее трепет вуали, он почти поверил бы, что это неживая женщина.

Но она действительно дышала, и он почувствовал, остановившись рядом с ней и глядя на нее сверху вниз, исходящее от нее напряжение. Она боится его. Значит, он может вызвать в ней реакцию — такую же примитивную и непреодолимую, какую она вызывала в нем снова и снова, и это наполнило его неистовой, злобной радостью.

Она ничего не говорила, как и он. Но он медленно, демонстративно обошел вокруг нее, пока не остановился в промежутке между ее креслом и стеной, прямо за ее левым плечом, так, что она не могла видеть его.

— Нам нужно поговорить, Эсмеральда, — сказал он, произнеся ее имя, точно это было оскорблением. — Кажется, мне хотелось бы, чтобы вы погадали мне по руке. — Он положил руку ей на плечо. Сквозь шелк ее платья он ощутил крепкую мышцу над ключицей.

— Я не гадаю по руке, — ответила она. Он впервые услышал ее голос и вздрогнул, потому что в нем не было ни преувеличенного цыганского акцента, ни старушечьего хихиканья. Напротив,