подвезли осужденных под перекладину, надели на них петли, грузовики медленно уехали, а трупы висели еще несколько дней. На головах лежал и не таял снег.

Я обратил внимание на старушку, которая крестилась и вздыхала: «Бедненькие!» Вполне возможно, ее хата сгорела, как тысячи других. Наверно, и родные погибли. Но она простила.

Еще запомнились наручники на каждом из повешенных. Я был поражен: в нашей свободной стране где-то есть завод или фабрика, где выпускаются наручники, совершенно не нужные в социалистическом обществе.

Пленных, приходивших в нашу квартиру, бабушки подкармливали чем Бог послал, а те были в восхищении от нашей жизни. «Когда мы вернемся в Германию, - говорил солдатик со странным именем Шмуде, - мы тоже построим у себя такой же социализм, как у вас».

Германия лежала в руинах и голодала, а у нас в магазинах продавали рублей по пять икру - черпали поварешками из бочек красную и черную. Правда, до 1947 года все было по карточкам. Немцы забыли, что такое хлеб и масло, у них все было «эрзац», что-то вроде синтетики. А у нас хлеб был пшеничным, а масло настоящим, не порошковым.

Теперь-то мне понятно, откуда бралось это киевское изобилие: за пределами города все было совсем иначе. Однажды знакомая женщина со смехом рассказывала: на Крещатике какой-то селянин ел мороженое с хлебом - своими глазами видела. Вот темнота!

Только впоследствии я додумался: до какой же степени надо изголодаться, чтобы пообедать таким образом - сытно и в то же время дешево.

ПОДАЙТЕ, ХРИСТА РАДИ, ПОКУШАТЬ НА КРЕЩАТИКЕ

После войны мы были неимоверно бедны. Нынешняя бабушка с ее жалкой пенсией тогда считалась бы счастливицей - у нее есть газ и горячая вода. Но такого хлеба, как в те годы, я уже никогда не попробую.

В конце разрушенного Крещатика в уцелевшем доме (сейчас его уже нет) был хлебный магазин, где ароматные, мягчайшие, с хрустящей корочкой французские булки (старики их помнят) соседствовали с такими же по форме, но большими «франзолями» и плетеными «халами». На витрине магазина сохранилась еще довоенная реклама: «Качество хал выше похвал». И это была правда.

По утрам в город приезжали из окрестных сел красавицы-молочницы. Почему-то все молодые и чернобровые. Они разносили по домам в неподъемных бидонах свежайшее молоко. Такого я тоже не попробую больше никогда. Молоко стало проклятием моего детства. Тяжелое, несколько желтоватое от жира, оно не отмывалось со стен бутылки. А на мне лежала обязанность эти молочные бутылки мыть.

Для этого следовало насыпать в бутылку мельчайшие обрывки бумаги, залить теплой водой и долго трясти. Но жир все равно оставался. Говорили, что его легче отмыть, если в бутылку вложить металлическую цепочку. Я клал. Не помогало. Ершиков, которыми моют бутылки сегодня, тогда не существовало.

Нынешнее молоко отмывается сразу и холодной водой.

Когда-то на Крещатике торговали два громадных гастронома. Такого ассортимента как сейчас, тогда не было. Но сами-то магазины были! Потом началась новая жизнь, по замыслу ее родителей свободная от дефицита и обвешивания. Очередей «за курями» и сомнительных весов не стало, но и магазины пропали. От одного из крещатикских гастрономов осталась половина, второй закрыли - якобы на ремонт, но, похоже, навсегда. А куда подевался овощной магазин на Крещатике? Где вообще все киевские продуктовые магазины, в том числе и в районе Рейтарской улицы, жильцов которых новый капитализм лишил не только магазинов, но и знаменитого Сенного базара?

С продуктовыми магазинами вообще вышла накладка. Сначала их приватизировали. Правда, с условием: пять лет сохранять профиль торговой точки. За пять лет их новые владельцы поняли, что продать один импортный костюм проще, чем тонну картошки. И Крещатик засиял вывесками с иностранными надписями и не вполне иностранными товарами. Некоторые из них, например, мое пальто, сделаны в Броварах.

Удивительно: при советской власти, когда мы работали за идею, а не за колбасу, продуктовых магазинов было много. Сейчас мы работаем за деньги, но найти в центре Киева место, где можно было бы потратить их на кусок колбасы, затруднительно.

АНЕКДОТЫ С КИЕВСКОЙ БОРОДОЙ

Нынешнее поколение, пожалуй, не только умнее, но и веселее нашего. Вспоминая анекдоты, ходившие в послевоенные времена, с трудом находишь хотя бы парочку более или менее остроумных.

Впрочем, в этом порой есть своеобразная прелесть. Некоторые анекдоты, которые рассказывали друг другу мы, дети, порою были настолько глупы, что сама эта глупость становилась своего рода совершенством - глупее не придумаешь.

Вот пример. Пушкин и Лермонтов пошли на бал. Сидят и кушают арбузы. Лермонтов съест ломоть, а корку подкладывает Пушкину. А потом и говорит: «Господа! Вы посмотрите, какой Пушкин обжора! Вон сколько у него корок!» А Пушкин отвечает: «Господа! Вы гляньте, какой обжора Лермонтов! Он даже корки свои съел!»

А взрослые рассказывали анекдоты о генеральшах. Это была серия, похожая на нынешние серии анекдотов о блондинках или новых русских. Здесь надо кое-что объяснить.

Во время войны Сталин не жалел для своих военачальников ни орденов, ни званий. Генералов, вчерашних сельских хлопцев стало очень много, они и их супруги, в том числе и так называемые ППЖ - полевые походные жены - образовали своего рода элиту, над которой потешались все, кому не так повезло в жизни. Потешаться было над чем. По Крещатику разгуливали дамы в ночных сорочках, привезенных из Европы. Рубашки были длинные, с поясками, и дамы полагали, что это вечерние туалеты. Рядом выступали мужья в полосатых пижамах, которые они, тоже по деревенской наивности, сочли костюмами и надевали к ним галстуки.

Вся эта публика стала мишенью насмешников. Командующий дает прием. В зал входит генерал-майор с женой. На плечах ее чернобурка. (Черно-бурые лисы были тогда в чрезвычайно моде). Входит генерал-лейтенант. На его жене три чернобурки. Жена генерал-полковника явилась в паланкине из пяти чернобурок. Что же будет н жене командующего? Входит маршал. На его груди семь орденских планок. А на груди его жены орденская планка, с которой свисают семь черно-бурых хвостов.

Или такое: Сидят в опере две генеральши. Без умолку говорят. Звучит увертюра. Продолжают болтать. Интеллигентка шепчет: «Тише, увертюра!» Генеральша в ответ: «От такой слышу!» И еще. Генеральша рассказывает мужу: «Я вчерась была у Кондратьевых. Надела зеленое платье. И произвела настоящий террор! Генерал отвечает: «Дура. Не террор, а фураж».

«Произвести фурор» тогда считалось признаком светскости. И генеральши в меру своих способностей подражали тогдашним светским львицам. Странно, но в то