воплощение трогательной гармонии Природы. И это сближает «Змейку» со львами и зеброй. Там изначально опасное (львы) и здесь (змея). А в итоге — гармония Природы, преодолевающая и хищность, и ядовитость.

Вообще, летний (и отчасти — осенний) период творчества юной художницы — это жгучее желание гармонизировать принципиально негармоничное — хищность, ядовитость, пляску чертей (демоничность). Выбирается что-то демоническое — и приводится в состояние гармонии. Но материал-то сопротивляется! Сопротивляется и жизнь молодой очаровательной художницы — такой настойчивой гармонизации Жизни в Искусстве. Этот дИССонанс нарастает с каждым месяцем. И вот — потрясающий ангармоничный пейзаж и подобные ему ангармоничные графические работы в компьютере. И — потрясающий фильм с оживающей пластилиновой собакой. И — кукла с печальными (живыми, движущимся, анти-ритуальными) глазами на фоне традиционного архаического (гармонично успокоенного, из века в век переходящего) простонародного костюма… Это (как мне кажется) — новый этап. Преодоление гармонии. Теперь уже несколько искусственной. Возможность изобразить Одиночество, холодный цвет неба (пусть и обманчиво-розовый). Возможности прорыва к этой правде жизни была заложена и в летних работах. Но только зимой это «взорвалось».

3. Презрение к падению

Замечателен натюрморт Насти Зориной с синими цветами. Мне кажется, что фон здесь очень хорош. Фон хаотичен, размыт, «бесперспективен». Именно на фоне этой размытости особенно существенно стремление автора к прямостоянию, к вертикали, к взлёту. Побег в небо…

Важно, что вертикаль сосуда (заложенная гончаром, как бы вещи дарованная) продолжается трудной, «трудовой» вертикалью побега (ствола, всего того, что к небу тянется и хочет быть прямостоящим — включая человека, всё это требует воли и напряжения — чтобы не согнуться, не пригнуться, не испытать падения). Вверх, вверх, вверх — к небу.

И небо как бы изображено в виде нескольких синих цветков.

Воля к изображению вертикали и гордого прямостояния — замечательная особенность всего творчества юной художницы… Она и сама такая — гордая, прямостоящая, независимая, точная, чистая. Как побег. Как побег в Небо.

Вот эта чистота, воля к вертикали, презрение к падению и согбенным позам и фигурам действительно заставляет говорить о Христианстве. О его голосе в творчестве художника. Все картины, особенно — эта — похожи на храм в Коломенском — чистое восхождение, чистая вертикаль. Собственно, это и есть, повторюсь, исходное определение Храма. Высь, куда (к небу, к Богу) стремится жертвенный дым, затем — колонны, которые вертикаль, прямостояние, восхождение ввысь закрепляют архитектурно. Побег в Небо, выпрямленность, не гнётся — не ломается, а стремится к восхождению, прямизне. Вот современное Христианство, христианское Достоинство, построение Храма. Воображаемый Храм дышит в этом потрясающем изображении рвущегося вверх букета.

В «кукле вертепа» чем традиционнее и успокоеннее, гармоничнее традиционный костюм, тем беспокойней, индивидуальней демонические глаза героини (вспомним Гоголя). Глаза вырываются из костюма, тело — из цикличного архаического ритуала. Возникает характерный для нового этапа творчества ритм девушки, вырывающейся из ею же созданной гармонии.

В пластилиновом мультфильме фрагмент, когда откровенно пластилиновая, откровенно сделанная и неживая собака начинает лизаться, как живая, — хорош чрезвычайно. Есть старый спор. Один психолог говорит — когда дом выстроен, не должно быть ничего, рассказывающего об истории его постройки. Лесов там всяких и прочего. Другой психолог возражает: «Да нет, дом — это дом вместе с историей его постройки. Важно, что он когда-то и не был домом, что были леса и прочее. И вместе с тем он — дом». В мультфильме — не сразу живые фигурки, сначала видно, что они пластилиновые. И вдруг — они превратились в живых, и мы видим лизучую живую псину и видим сам переход от живого к неживому. Сам процесс оживления показан. Может, даже так — предметом изображения оказывается чудесное оживление неживого. А не сразу — живое, и мы не должны замечать пластилин.

4. Подруга

Вот «альтер эго» Насти Зориной — её одноклассница Инна Баблоян.

Большой и подробный разговор о её картинах, надеюсь, впереди.

Скажу лишь об одной из них, потрясшей моё воображение. О «Многофигурной композиции». На этой картине обнажённые и полуобнажённые девушки, наделённые вертикальной осанкой и чувством собственного достоинства, изображены у костра, который они развели на берегу тёплого моря.

Всё здесь язычески-девичье. Ни выпить, ни поцеловать… шестое чувство.

И опять — вертикаль.

Нет падения.

Обнажение, роскошь девичьего тела, то, что видеть нельзя, — а вот, смотри. А трогать — не смей. Целовать — не смей.

И не потому, что стыдлива нагая дева.

А потому, что если будешь трогать — будешь не это трогать.

А эту прелесть тронуть, поцеловать, взять в принципе нельзя.

Потому что нельзя поцеловать вертикаль.

Нельзя обнять взлёт.

Отдай взлёт раньше срока на поцелуй, на падение-наслаждение, уложи деву, лиши её прямостояния — и нет ничего, нет красоты, нет искусства, нет радости, гламур один. Его и целуй.

Быть зрителем — значит продлевать красоту.

Перетянуть девичью красу на берег похоти — и прости-прощай искусство. Не зреть будешь, а жрать.

Об этом и толкуют в своих картинах Настя Зорина и её подруга Инна Баблоян.

II. Искривление пространства

1. Губерман

Мне кажется, что за авторской криволинейной перспективой (многовариантной) — будущее. Не только в художественной фотографии, но и в изобразительном искусстве. Петров-Водкин — это только начало. Взял билет на Губермана — приезжает в Харьков. Читаю его взахлёб. Вот-таки аполог криволинейной перспективы! Это как футуризм был и в изобразительном искусстве, и в поэзии, так и криволинейная перспектива в начале двадцать первого века упрямо становится ведущей формой мировосприятия — и в литературе, и в живописи, и в киноискусстве.

Вот этот уход от прямого угла, от перпендикулярности, от вертикали — в отношении источника света, теней, искривления горизонта, появление падающих персонажей (это уже есть у Петрова — Водкина),