цене дождя это неважно.)

Кузьменко уставился на председателя, можно было бы сказать — вытаращил глаза.

— Неужели такие деньжищи придется отваливать?

— Придется. Хозяева воды шутить не любят. Но в этом году, говорю, не обидно. В ножки еще поклонишься, любые деньги отдашь, только дай воды, ороси!

В глазах у Кузьменки произошла какая-то перемена. На мгновение они оказались сосредоточенными, словно посмотрели внутрь себя, а потом сверкнул в них озорной и живой огонек.

— Когда, говоришь, поливка?

— «Парижская коммуна» уже поливает. За ними «Маяк» начнет, а потом и мы.

— Слышь-ка… что я тебе скажу, Егор Васильевич, не бери ты эту воду, не поливай — такие деньжищи отдавать!

— Как это не бери! Ты что, во вредители меня записать хочешь? Ты знаешь, как мне шею намылят?

— Не намылят.

— Как так?

— А то, что через семь дней дождь пойдет. В четверг на той недели — жди. И получится, что ты их всех обхитрил. И земля полита, и денежки целы. Да и разве они польют, как дождь? Дожжик, он равномерно польет, каждый комочек напитает, каждый корешок омоет. А они — что? Течет вода по бороздкам, а между бороздками сухо.

— Почва пропитывается, иначе какой бы смысл…

— Смысл, может, и есть, я ничего не говорю. Но ты все ж таки на этот раз воду не бери. Верное слово: со среды на четверг ха-ароший дождь будет.

— Тоже мне, бюро прогнозов. Тебя послушаться — и в тюрьму сесть недолго.

— Не бойся, верное слово тебе говорю. Вот послушай-ка…

И Потапыч рассказал председателю про свой предсказывающий погоду осколок.

Возникает вопрос — почему так легко поверил председатель в научно не обоснованное предсказание Потапыча, равно как и вопрос, почему он, когда речь шла о судьбе целого колхозного урожая, действовал, исходя не из требований вышестоящих инстанций, вплоть до области и до управления (назовем так орган, ведающий каналом и оросительной системой), а из безответственных и безграмотных предположений, что в четверг на той неделе обязательно пойдет дождь?

Егор Васильевич Сывороткин считался хорошим и серьезным председателем, практиком, трезвым, рассудительным, без вывертов, без уловок, без ухищрений, когда требуются сводки и цифры в сводках, а цифр фактически еще нет. Одним словом, начальство всегда могло на него вполне положиться.

Ну ладно еще — расчеты, ну ладно еще — объективная реальность. Бывали случаи, когда заставляли сеять, а председатель видит, что земля не готова. Много бывало разных случаев, когда говорили одно, а делать надо было другое. Но ведь там очевидно, что земля не готова, можно взять ее в руки и пощупать. А здесь? Нет в руках никаких обоснований отказываться от полива полей, если только не тронулся человек от перегрузки… Но Сывороткин уперся.

Логически поведение Сывороткина объяснить трудно. Озорной эксперимент? Но дорого он мог обойтись, если на карту ставилась судьба урожая. Да и не был озорником председатель Сывороткин. Жадность, скупость одолела? Но, во-первых, урожай, оказавшийся под угрозой, стоил больше шестисот тысяч, а во-вторых, не свои же, не свои деньги выложил бы Егор Васильевич, строго говоря, даже и не деньги колхозников. Не то чтобы ходить по дворам и собирать на поливку — из банка, перечислением, при помощи одной бумажки и одной подписи переместилось бы там что-то, повернулось бы крохотное колесико на один микроскопический зубчик в огромном государственном механизме. А земля оказалась бы политой.

Искать ли отгадку в иррациональных сферах, в глубинах психологии? В реакции на прошлогодний случай, когда не надо было поливать, а пришлось? В реакции на многие, может быть, накопившиеся «ошибки», когда хотелось сделать не так, а эдак? Ну, тогда, как говорится, хлопнул бы дверью, так нет ведь, уперся самым нелепым, самым ослиным образом. Не исключено, что сначала уперся, не подумав как следует, а потом проснулось обыкновенное упрямство, и не мог пересилить сам себя Егор Сывороткин.

В районе, когда доложили кому следует, то есть Александру Михайловичу Шашину, то этот Александр Михайлович даже и не поверил.

— Что? Сывороткин отказывается от воды? Да что он, с ума сошел, что ли?

Тотчас и позвонил в колхоз Буденного.

Егор Васильевич? Привет, привет. Сухо? Сам знаю, что сухо. На днях дадим воду, готовьтесь принять. Там у тебя головной канал перекати-полем, наверно, весь завалило? Надо очистить. И вообще… Что-что? Что?! Не будешь поливать? Ты что, с ума, что ли, сошел, Сывороткин? Через шесть дней дождь пойдет? Да ты в своем уме? Тебе что, бабка на хлебной гуще нагадала? Ты вот что… ты брось эти штучки. Что?! Все равно не возьмешь?! Да ты понимаешь ли, что говоришь?.. — Александр Михайлович бросил трубку, чтобы немного остыть, ну и заодно посоветоваться с вышестоящими товарищами.

Между тем сперва по колхозу, потом по соседним колхозам по району очень быстро распространилось: Сывороткин категорически отказывается орошать поля. Такое не могло не дойти и до области, и до управления, ведающего оросительной системой.

Сывороткин знал, что будут нажимать и что нажим будет до хруста костей. Мог бы уехать куда-нибудь, исчезнуть дня на три… Но этого-то он как раз и не мог, оставаясь председателем. В такое горячее время исчезновение председателя все равно что исчезновение с передовой, ну, скажем, командира батальона. Но заболеть бы мог. Стенокардия, спазм головных сосудов, приступ печени, обострение гастрита… Мало ли. Теперь каждый разбирается в своих потрохах и все там знает. Отлежался бы, отсиделся бы дома до четверга…

Но Сывороткин не хотел ни прятаться, ни болеть. Он, напротив, прилежней, чем когда бы то ни было, сидел в конторе около телефона, даже поглядывал на него искоса, и казалось ему, что телефон должен звонить чаще, а он не звонил совсем. И было в этом молчании телефона нечто тягостное, угрожающее, почти страшное.

По району навстречу первому слуху о невероятном непослушании председателя колхоза имени Буденного пошел распространяться другой слух — о том, что Сывороткина с председателей снимают (по другим слухам, уже сняли и даже отдали под суд за саботаж) и что Сывороткин будто бы раскаялся на колхозном собрании, но было поздно.

Легко представить, как себя чувствовал сам Сывороткин, да еще около молчащего телефона. Но телефон все-таки зазвонил. Егор Васильевич услышал в трубке незнакомый, негромкий, кому-то знакомому подражающий голос, но в душевном волнении он не мог вспомнить — кому.

— Товарищ Сывороткин? — тихо, подчеркнуто членораздельно спросили у председателя.

— Сывороткин слушает.

— Вы понимаете, что вы делаете? На какой путь вы становитесь? И чем это грозит? С одной стороны —