выглядевший так, как и должен выглядеть аскетичный священник, но скорее по чистой случайности, ибо никакой особой аскезы он не практиковал. Зато он принимал жизнь достаточно серьезно и (как часто случается) приписывал свой характер своей вере. Из-за этого он не совсем удобно чувствовал себя с людьми с иным характером, которые занимались тем же самым, и дружба с сэром Бернардом на протяжении всей жизни наверняка сохранялась потому, что тот деликатно уклонялся от обсуждения вопросов веры и церкви. Как христианин сэр Бернард наверняка невыносимо раздражал своего друга: он иногда считал его… трудно сказать кем: сам сэр Бернард иногда именовал себя неохристианином, «подразумевая, — говорил он, — как большинство нео, того, кто пользуется преимуществами, не принимая во внимание недостатки. Как неоплатоники, неотомисты или жители эпохи неолита». В тех редких случаях, когда Кейтнесс приезжал в Лондон, он всегда останавливался в Кенсингтоне, в еще более редких случаях, когда сэр Бернард ездил в Йоркшир, он всегда ходил в церковь.
— Я весьма обеспокоен, — сказал Кейтнесс в ответ на приветствие друга. — Правительственные газеты наживают капитал на зверствах в миссиях и требуют выступления войск.
— Каких зверствах? — с удивлением спросил Филипп. — Я пару недель провел в Дорсете и совсем не видел газет.
— В Центральной Африке одновременно произошло несколько национальных восстаний, — рассеянно ответил Кейтнесс. — Погибли христианские миссионеры. Архиепископ очень обеспокоен, как бы правительство не использовало этот повод для начала военных действий.
— А почему нет? — глядя на него, сказал Филипп.
Кейтнесс резко взмахнул рукой.
— Потому что их долг — умереть, если потребуется, — сказал он, — это условие их призвания. Потому что за мучеников Церкви не должны мстить светские власти.
— Весьма необычный взгляд для Церкви, — пробормотал сэр Бернард. — Все это довольно странно. Сегодня мне сказали, что хедив[3] покинул Каир на британском военном корабле. Полагаю, это работа антропологических идолов Роджера.
— Тогда давление на Египет должно быть довольно сильным, — сказал Кейтнесс. — Ну да это не наше дело. Конечно, мы не можем возражать против шагов правительства, пока они не используют миссии как повод. Архиепископ известил общества, разославшие эти миссии, что газетам нельзя давать никакого материала — ни фотографий, ни чего-либо еще.
— Фотографии! — внезапно воскликнул сэр Бернард. — Это… ну да, конечно же. Я бы и сам вспомнил, но спасибо, Иэн, ты мне помог. — Он встал и подошел к книжному шкафу, порылся в ящике внизу и затем вернулся с несколькими старыми пожелтевшими фотографиями. Перебрав их, он выбрал один снимок и опять сел.
— Конечно, — сказал он, — я просматривал их день или два назад: это и беспокоило меня все время, пока Консидайн говорил о старцах и детях. И если это не Консидайн… пальцы у него сложены точно так же, как сегодня.
Филипп подвинулся ближе и заглянул через плечо отца. На снимке два человека, один лет семидесяти, другой лет на двадцать или около того моложе, сидели в плетеных креслах на лужайке, сзади виднелся угол веранды. Фасон одежды был поздневикторианским, и вся фотография выглядела по-викториански идиллической. Филипп не увидел в этом ничего особенного.
— Который из них твой мистер Консидайн? — спросил он.
— Тот, что справа, — ответил сэр Бернард. — Точное подобие. Когда он сегодня говорил, у него была так же вскинута голова, а пальцы вытянуты и сложены как здесь. И он ни на день не постарел.
— А кто другой? — спросил Филипп.
— Другой, — ответил сэр Бернард, откидываясь в кресле и задумчиво глядя на фотографию, — мой дед. Он умер в 1886 году.
— Гм! — сказал Филипп. — Тогда, конечно, это не может быть твой мистер Консидайн. Здесь ему на вид около пятидесяти, так что сейчас ему было бы больше ста. Наверное, его отец.
— Это самое невероятное сходство, которое я когда-либо видел, если это его отец, дед, двоюродный дед или двоюродный, троюродный, четвероюродный или пятиюродный брат, — возразил сэр Бернард.
— Но по-другому ведь быть не может, — сказал Филипп. — Ты же не считаешь, что это сам Консидайн, а?
— Да, понятно, возражений можно найти много, — допустил его отец. — Но абсолютное сходство тоже кое-что значит.
Филипп улыбнулся.
— Если одно невозможно, значит, другое истинно, — сказал он.
— И что же невозможно? — упрямо спросил сэр Бернард.
— Да брось, — возразил Филипп. — Если второй человек на фотографии — твой дед, значит, снимок был сделан не позже 1886 года. Поэтому невозможно или очень, очень маловероятно, чтобы другой человек сегодня был еще жив, и уж едва ли он стал бы произносить речи за обедом. Как это может быть? Кстати, ты знаешь, кто сделал фотографию?
— Я сам ее сделал, — отозвался сэр Бернард. — Своим маленьким фотоаппаратом. Подаренным мне на мой двенадцатый день рождения. Моим дедушкой. Я гостил у него в то лето.
— А ты не помнишь, кто был этот второй человек?
Сэр Бернард покачал головой.
— Я помню, что очень радовался фотоаппарату. И помню, что в доме гостило много людей. И я фотографировал всех подряд. Но как его звали, конечно, не помню.
— Но если на снимке Консидайн, ему сейчас около ста! Он выглядит на сто лет?
— Если бы он выглядел на сто лет, — сказал сэр Бернард, — я бы не разглядывал эту фотографию. Да, Филипп, конечно, ты прав. Но это весьма необычно.
— Ну, наверное, — неуверенно согласился Филипп.
— Хотя, если нервы и желудок у него в порядке, — продолжил его отец, — и он все эти годы вел правильный образ жизни, и с ним не случилось никаких происшествий, разве не может он выглядеть на пятьдесят, когда ему на самом деле сто? Может, он нашел в болотах Замбези эликсир жизни.
Филипп почувствовал, что разговор становится бессмысленным.
— Достаточно признать, что это его отец и что налицо сильное фамильное сходство, и никаких проблем не останется, — сказал он.
— Знаю, — ответил сэр Бернард. — Но мне почему-то хочется, чтобы проблема осталась. Поэтому я пока буду считать, что это его фотография. Не стоит сразу отбрасывать непонятное. Большинство ведь именно так и приходит к вере. И если большинство так думает, в этом должно что-то быть, Cogitatio populi, cogitatio Dei…[4] и так далее. Ну ладно, я пошел спать. Возможно, когда-нибудь я снова встречу мистера Консидайна, и тогда нам откроется истина. Спокойной ночи, Филипп, спокойной ночи, Иэн. Разбудите меня, если придут африканцы.