подошла к кабине и, задыхаясь от страха, рассказала водителю о людях, которые нас преследовали.

Ну и? сказал водитель. Он пожал плечами. Автобусная дверь с шипением захлопнулась, и мы остались одни на обочине.

Мы бросили наши рюкзаки, оставили их валяться. Мы спотыкаясь пробежали триста ярдов по главной дороге, неосвещенной до такой степени, что трава на обочине помнится мне черной. Мы нашли проход, ведущий на улицу сестры, а добравшись до ее дома, забарабанили в дверь и прямо с порога, сбиваясь, выпалили все про женщину с мужчиной. Пока мы пили чай и ели тосты, сидели, как в тумане, перед телевизором и смотрели «О чем пишут в газетах», муж сестры звонил в полицию, но по его голосу, доносящемуся из прихожей, по его смущенным пояснениям ясно было — он решил, что мы излишне драматизируем, а может, и просто сочиняем.

Ну вот, это первая часть рассказа. Я опускаю руку в воду и нащупываю под пеной посуду, стараясь не брать острые ножи за лезвие; даже сейчас это заставляет меня слегка встряхнуть головой, как если бы я проснулась, открыла глаза и обнаружила, что не могу как следует сфокусировать взгляд; даже сейчас, столько времени спустя, это нагоняет на меня ужас — то, что могло бы с нами произойти, окажись мы достаточно добрыми, или сговорчивыми, или глупыми, чтобы согласиться на предложение этой женщины пойти с ней в ее славную квартирку над «Мисс Селфридж».

Видишь ли, я вот что хочу сказать. Я верила, а где-то в глубине сознания и сейчас верю, что эта квартира существовала. Конечно, квартиры там никакой не было, а если и была, то наверняка не ее. Но все самое страшное, все то, чего я даже представить себе не могу, по-прежнему происходит в той уютной квартирке, над освещенными витринами и затемненным торговым залом: одежда, ряд за рядом, особые приметы 1979 года, все тихо, лишь время от времени по улице с ревом проезжают припозднившиеся машины.

И вот еще в чем дело: приехал в гости мой отец. Я тебе забыла сказать. Из-за него-то я и начала про все это думать. Да, сказал он мне за обедом в картинной галерее, а помнишь тот случай, когда вы с подружкой… как ее… стояли на остановке, а эта женщина пыталась вас заманить в машину?

Он там, в гостиной спит. Только что появился. Не знаю, сколько на этот раз пробудет. Сижу сегодня утром, читаю книгу, а тут он пришел, стоит на пороге. Да ладно тебе, говорит. Пошли. Давай сходим куда-нибудь. Могу я сводить тебя пообедать или не могу? Ты одна? А где же…? Ну и ладно. Пошли.

Когда я была маленькой, в художественную галерею его было не заманить под страхом смерти. Потом, уже побывав с ним там несколько раз, я поняла — он ходит туда специально, чтобы говорить вещи вроде: Ну, а это что такое? как называется? «Лицо женщины»? что-то непохоже, это собачий ужин, а не лицо женщины, или, может, она такая безобразная — в таком случае ей операцию надо сделать, эту, как ее, пластическую операцию, «Лицо женщины» — а это что у нее, нос? Да? Господи помилуй, я и то лучше смог бы, хоть рисовать не умею, уж лучше б ее я нарисовал. А это что? в чем тут идея? «Валун в комнате». Валун в комнате? это валун нарисован в комнате? А? Что-то этот художник напутал с размерами, с перспективой, ну как такой валун попал в такую комнату? ни за что он не мог туда попасть, валун этот, слишком большой, а комната слишком маленькая, он бы его в дверь ни за что не пропихнул, тут пришлось бы дом строить вокруг этого чертова валуна, чтоб такой здоровый валун запихнуть в эту комнату.

Раньше я, бывало, объясняла, долго и старательно, про кубизм, сюрреализм, модернизм и про то, что вещи можно видеть по-разному. Потом поняла, как бессмысленны мои поучения, и что он все равно не слушает. Теперь нам с ним ходить гораздо приятнее. Сегодня утром было замечательно. Мы обошли все залы, чтоб он мог говорить, а я — кивать и не слушать, а потом пошли в кафетерий при галерее.

Не знаю, рассказывала ли я тебе когда-нибудь эту историю про своего отца. Как-то летним вечером, когда мне было лет девять, я играла на улице сама с собой, копалась в золе за гаражами, и увидела мужчину. Он сидел на пустой замусоренной площадке, где раньше стоял гараж. Опустив руку пониже, он сказал, видишь? Да, вижу, сказала я. Глупый какой, подумала я. Что я, слепая? Потом я увидела: то, что он держит, что хочет мне показать, — его пенис. Какое-то время я смотрела на него, как положено, потом помахала мужчине рукой на прощание и зашагала обратно к нам в сад — руки в карманах, весьма довольная собой, пожалуй, немного кичась увиденным. Отец мыл нашу машину перед гаражом. Я рассказала ему про мужчину. Пап, угадай, что я видела, сказала я.

Я никогда не видела, чтобы он так легко, так быстро двигался. Он отшвырнул губку; она плюхнулась в ведро и расплескала воду по земле. Мгновение спустя я уже спешила за ним, не поспевая, в толпе ребят, привлеченных шумом происходящего, а он, мой отец, бежал на несколько шагов впереди кучки других отцов, которых он собрал по домам, и все они неслись через поле за мужчиной — тот был на другой стороне, ровно наискосок от них. Когда они поравнялись с ним, мой отец первым настиг его и первым ударил. Я не знала точно, тот ли это мужчина, но это было неважно; все отцы стояли вокруг него кольцом, пока не приехала полиция и не забрала его обратно в психбольницу — всего в полумиле, за каналом, он там был постоянным пациентом, мужчина, которого они избили. Недели, месяцы после того мой отец ходил у соседей в героях. Люди с улицы, где мы тогда жили, возможно, до сих пор еще помнят тот вечер — атмосферой праздника он напоминал Ночь костров или же вечер, когда отец Джона Манро взял свою газонокосилку и одним гениальным махом впервые выкосил на поле длинную траву, так что получилась площадка размером с футбольную.

Я ставлю тарелки и чашки горкой одна на другую, не очень надежно. (Тебе не стыдно, что того мужчину избили? — спрашиваешь ты у меня из-за спины. Тихо, говорю я, я думаю.) Нынче отец может заснуть практически где угодно, с безразличной легкостью котенка или, к примеру, щенка; только обернешься — и снова нет его, голова свесилась, подбородок на груди, а дыхание тяжелое и мерное. Он заснул там, в комнате, при довольно громко включенном телевизоре, и мне слышно, как он ритмично вздыхает на фоне беспощадно искренней речи Клинтона. Когда я пошла забрать его чашку, он спал в разгар репортажа о погибших иракцах — мать и ребенок лежат, отравленные, там, где упали, у себя на деревенской улице, с раздутыми лицами. Я выключила телевизор. Он открыл глаза. Включи, сказал он, я смотрю новости. Я включила. На экране появился график, изображавший динамику быстрого роста популярности Клинтона, и кадр, где какая-то кинозвезда говорила: пусть бегает за юбками