три. Понятно само собой, что управлять тремя рядами весел сложно, это предполагает большую слаженность гребцов, но впоследствии новые задачи потребовали еще увеличить мощь удара. Появились так называемые (в латинской терминологии) квадриремы и квинкверемы. Долгое время было принято считать (поскольку в первом слове явно присутствует «четыре», quattuor, а во втором — «пять», quinque), что древние пошли по пути надстраивания ярусов. Ясно, однако, что уже пятиярусный корабль трудно себе представить, а ведь были еще и корабли с упоминанием в названии куда больших чисел: вплоть до двадцати. Так вот, по гипотезе, получающей теперь всё большее распространение, все эти числа говорят не о числе ярусов, но о количестве рядов гребцов с каждого борта, открывавшихся взгляду, брошенному с мостика. Дело в том, что с целью увеличения энергии гребка на весла, а также увеличения времени, на протяжении которого корабль мог выдавать крейсерскую скорость, на часть весел стали теперь сажать не по одному гребцу, а по два или даже больше. Число же ярусов, на которых они размещались, было оставлено (видимо, как оптимальное) равным трем.

Особая тема книги, то и дело всплывающая вновь и вновь, — причины похода, силы, погнавшие колоссальную массу людей (около 100 тысяч, по оценке Поля Фора) навстречу неизведанным опасностям, перенесшие их в совершенно новые, непривычные условия. Ведь природный грек никогда не отходил от моря на значительное расстояние — такова уж природа Греции, изрезанной узкими и длинными бухтами. Сама мысль о длительном походе по пустынным, удаленным на десятки и сотни переходов вглубь континента областям должна была их повергать в смятение. Не зря так запомнился афинянам «марш смерти» по гораздо меньшей, но столь же засушливой Сицилии, когда при отступлении их войска от Сиракуз в 413 году до нашей эры его в основном уничтожили, а оставшихся воинов пленили и отправили на каменоломни. И если в 401 году до нашей эры 10 тысяч греков продвинулись достаточно далеко вглубь азиатского континента (подробный рассказ об этом имеется в «Анабасисе» Ксенофонта), то была совсем иная история, поскольку перед вспомогательным греческим корпусом, привлеченным Киром, рвавшимся отобрать у брата трон, стояли достаточно ограниченные цели: посадить нового претендента на царство, как это уже бывало в истории, и не только Персидской империи. К тому же греков вел тогда за собой Кир — местный, законный или незаконный, но претендент на корону. Успешно действовавший в Малой Азии против сатрапов персидского царя Агесилай (396 год) также решал достаточно мелкие задачи: ему и в голову не могло прийти напрочь смахнуть с средиземноморской шахматной доски такую фигуру, как Персидская империя.

Всё же представляется, что тех причин, которые выдвигает в качестве возможных оснований для похода автор, недостаточно. Вся эта «жажда завоеваний» македонской и греческой аристократии, мечта о легком и быстром обогащении рядовых воинов, открытие «новых рынков» и «источников сырьевых ресурсов» для купечества не очень подходят как объяснение таких радикальных шагов в жизни каждого отдельного человека. Все равно как Стефан Цвейг объяснял открытие Америки живейшей, прямо-таки неодолимой потребностью европейцев в пряностях. Конечно, причины для похода были в том числе и материального характера. Скажем, возникавшее время от времени в греческих метрополиях перенаселение находило себе выход в выводе колоний. Но так было раньше. Теперь многие основанные в прежние века города средиземноморского и черноморского побережий сами оказались перенаселенными, а основанию новых поселений мешали новые игроки: Карфаген на западе и Персидская держава на востоке. Так что низвержение уже показывавшего свою неуклюжесть и неповоротливость колосса могло показаться естественным средством решения многих проблем.

Но важнее, пожалуй, все-таки другое — причины духовные. Греческая культура должна была продвинуться на Восток — хотя бы для того, чтобы подготовить почву уже близящемуся христианству. Не случайно, как очень уместно отмечает Поль Фор, границы империи Александра Македонского практически совпадают с границами распространения христианства. По сути, это духовные силы персидско-вавилонской культуры отступили, освобождая арену действия культуре, которая должна была прийти ей на смену, — христианской. Армия, организованная и обученная Филиппом и приведенная в Азию его сыном, явилась одним из орудий подготовки явления в мир Спасителя.

И. Маханьков

Пролог Бог или человек?

Пришло время воздать справедливость этим, говоря словами Ростана («Орленок», II, 9), «неприметным и безвестным воинам», создавшим славу Александра Македонского. Он писал свою эпопею их потом, страданиями и кровью. Наш мир, также уставший от героев, как устали сами герои, предпочитает королям, даже если они нефтяные или стальные, неприметных добровольцев, чья повседневная жизнь и создает ткань истории. От культа личности исходит дыхание смерти и разложения. На смену хронике частных жизней постепенно приходит изучение целых цивилизаций; на смену частной истине — истина статистических цифр; на смену застывшим маскам великих покойников — «тяжелая поступь легионов на марше». Однако мы не собираемся возводить их на пьедесталы — мы вообще больше не желаем возводить пьедесталов. Подобно Диогену, мы ищем людей, но не тех, что заслоняют от нас солнце^[1].

К тому же у Александра Македонского нет недостатка в биографах, почитателях и даже льстецах. Помимо переработок поэмы Ламбера ле Тора, написанной около 1170 года двенадцатисложным (так называемым «александрийским») стихом и вдохновившей стольких авторов, стоит обратиться к современным исследованиям И. Г. Дройзена (1833)^[2], Ульриха Вилькена (1931), Уильяма Тарна (1948–1950), Жоржа Раде (1950), Ч. А. Робинсона (1953), Бенуа-Мешена (1964), П. Бамма (1969), Питера Грина (1970), К Крафта (1971), Фрица Шахермайера (1973)^[3], Р. Лейна Фокса (1973), к четвертому тому «Истории греческого народа» («Histoire du peuple grec», 1973), a также к работам Роже Пейрефитта (1979–1981). И тем не менее в них больше воображения, чем надежности, а романтизма или идеализации — больше, чем объективной критики. И даже те, кто, подобно Крафту («Der "rationale" Alexander», 1971), пытался внести логику и необходимость в эту жизнь, полную случайностей и представляющую собой исключение с начала и до конца, всего лишь произвольно толковали крайне скудные сведения, которыми мы располагаем. Не имея обоснованной точки отсчета, каждый из них, что бы ни думал на этот счет, был вынужден изобретать, дополнять, измерять величие Александра своей собственной меркой,