которой присоединились дон Эваристо и сержант Кабрера, пошла осмотреть арену. Рафаэлито бросил шляпу на горячий песок, снял пиджак и, держа его перед собой вместо плаща, исполнил несколько изящных пассов перед воображаемым быком, остальные тем временем выкрикивали: «Оле!».

— Какая атмосфера! — воскликнул он, завершив свое представление великолепным смертоносным ударом. — Казалось, духи былых поколений афисионадо^[8] глядят на меня оценивающе, недоверчиво. Я словно бы слышу их аплодисменты из могилы.

Герцогиня закрыла глаза.

— Да-да, я теперь тоже слышу.

— Нужно быть совершенно невпечатлительным, чтобы не услышать, — добавил сеньор де Вильясека.

— Наверно, слышите, как женщины выколачивают стираное белье о мост, — сказал сержант Кабрера.

Дон Хесус откашлялся.

— Эта коррида будет поистине классической. Соберутся сливки общества. Необходимо как-то обеспечить чистоту нашего празднества, постараться не допустить на него никаких иностранцев.

— Иностранцы сюда не приезжают, — сказал сеньор де Вильясека, — за исключением журналистов, берущих интервью у этого шарлатана-англичанина, сеньора Стилла.

— Поскольку коррида, на которой появлюсь я, совершенно особая, — вмешался Рафаэлито, — думаю, на ней должен выступить рехонеадор^[9], это явится своего рода затравкой к главному событию.

— Для затравки у тебя уже есть Кордобано Четвертый и Эль Чаваль, — сказал дон Хесус.

Рафаэлито нахмурился.

— Не пойдет. У Кордобано нет ни изящества, ни страсти, ни мужества. Эль Чаваль искушает судьбу, демонстрируя бесстрашие. Чтобы начать корриду со вкусом, нужен всадник, рехонеадор. Что может быть более подобающим для дела, к которому мы привлекаем внимание, чем всадник, сражающийся с быком?

Герцогиня с графиней были готовы согласиться.

— Лошадь такое грациозное животное, — заметила графиня.

У сеньора де Вильясека вспыхнули глаза.

— Разве не будет подобающе, — сказал он, — если я, как мэр этого древнего города, первым появлюсь на арене?

— Ради всего святого, будьте осторожны, — взмолился дон Эваристо.

— Мы знаем, что вы сведущи в искусстве тавромахии, — сказал дон Хесус, — но приходилось ли вам сражаться с быком, сидя в седле?

— Не раз. Я лучший наездник в Андалусии, — раздраженно ответил сеньор де Вильясека со всей скромностью, на какую был способен. — Моя молодая кобыла, Палома, не знает страха и выезжена в самых изощренных методах haute ficole^[10]. Ее мать пиппизандер^[11].

— А отец, — сказал сержант Кабрера, — конь, которого я хорошо знаю. Обрадор.

На лице дона Хесуса отразилось сомнение. Он закурил огромную сигару.

— Сам алькальд откроет наше празднество — что может быть более традиционным? — сказал Рафаэлито. — Празднество это, не забывайте, народное, корни его глубоко уходят в землю нашей страны. Только в последнее время, начиная с Бельмонте и Хоселито, оно обрело утонченность и благородство. Истоки его простые, вульгарные, грубые. Когда была построена эта арена, оно было еще испытанием силы и смелости, а не искусством, как сейчас. Что может быть уместнее, чем честь, отданная славному прошлому Альканьона его первым лицом, дилетантом, храбрым испанцем, который компенсирует самоуверенностью отсутствие стиля?

Сеньор де Вильясека с ненавистью взглянул на Рафаэлито, поскольку собирался продемонстрировать безупречный стиль, но промолчал, так как этот знаменитый человек, очевидно, старался по-своему убедить гостей. Дон Хесус по-прежнему не выказывал особого энтузиазма. Когда все покидали арену, он отвел Рафаэлито в сторону и негромко спросил:

— Что, если он оскандалится?

— Очень на это надеюсь, — улыбнулся Рафаэлито.

— Как?

— Люди не ценят нас по достоинству, — заговорил матадор, его красивое лицо было холодным, злобным. — Считают нашу работу пустячной. Ждут большего, чем мы можем дать. Даже танцор на проволоке делает вид, будто падает, чтобы подчеркнуть опасность своего ремесла. Мы не можем делать этого, так пусть сделает за нас кто-то другой. Если он пострадает, это напомнит толпе, что бой быков не балет, а игра со смертью.

Лицо дона Хесуса омрачилось.

— Жестокая надежда, — произнес он.

— Не моя надежда, а человеческая природа, — ответил Рафаэлито. — Помните, как меня обвиняли, что я затупляю рога быков?

— И потому ты такой злобный? — спросил дон Хесус. — Тебя не имели права обвинять в подобных делах.

— Отчего же, — сказал Рафаэлито, — раз это правда?

— Знаю, что правда, — безжизненным голосом ответил дон Хесус.

Рафаэлито улыбнулся, словно человек, умудренный долгим жизненным опытом.

— Надувательства в бое быков не больше, чем в жизни.

Намеченная коррида привлекла к себе огромное внимание, и знаменитый импресарио дон Хасинто де Костатс решил, что, несмотря на скромные размеры арены, там можно провести целый ряд мероприятий по образцу зальцбургского празднества быков. В интервью собравшимся журналистам расчетливый, много поездивший барселонец заявил, что билеты заготавливаются на целых десять дней. Потом сказал, что наймет только самых лучших матадоров и цена билетов будет высока, чтобы ограничить доступ на это празднество.

— По сравнению с ним мадридский праздник святого Исидора будет выглядеть скандалом в таверне, — добавил он.

Желание появиться на арене рехонеадором так вскружило голову сеньору де Вильясека, что он не осознавал, какую опасность таит в себе эта шумиха, и разрешил благотворительной организации и дону Хасинто воспользоваться древней ареной главным образом потому, что должен был выступить на ней сам. Бизнесмен расчетливо намекнул, что, возможно, мэр захочет несколько раз появиться перед зрителями. Сеньор де Вильясека, старательно разыграв нежелание, позволил уговорить себя.

Вскоре по всему Альканьону и по соседним городам запестрели афиши. Коррида должна была быть замечательной, с участием знаменитейшего рехонеадора Района де Вильясека. Открытие ее было назначено на десятое мая, и тут появились другие афиши, возвещающие о празднестве в честь святого Мамерто, которого кто-то поспешил объявить покровителем Альканьона. Проходить празднество должно было с одиннадцатого по семнадцатое мая, на нем были обещаны выступления лучших матадоров Испании.

Утром седьмого мая дон Хасинто де Костатс разговаривал под тентом таверны на главной площади городка с Кордобано Четвертым, только что приехавшим на своем зеленом «понтиаке». Дон пребывал в хорошем настроении, и его маленькие голубые глаза искрились удовольствием и злорадством.

— Они сделают всю работу, очистят арену, вырвут бурьян, приведут ее в