безумной, о которой они не вспоминали в разговорах никогда.
Вернувшись домой после дежурства, Иван Петрович переоделся в свой любимый тренировочный костюм и лег спать под пледом, по привычке, а возможно, даже по ритуалу, выработанному за многие годы. Батареи были уже по-зимнему раскалены, и потому форточки везде приоткрыты. В квартире стояла мирная тишина, едва нарушаемая приглушенными шумами улицы. Левин с блаженством вытянулся на диване и моментально заснул.
С неба, обложенного низкими тучами, шел мокрый снег. Левин спал долго и крепко. А потом увидел сон, странный и удивительно явственный при полной, неопознаваемой своей прозрачности.
Все началось со скрипа. У них скрипела тугая форточка, Иван Петрович все собирался, да никак не мог собраться смазать петли. И когда сильный ветер трогал форточку, она сухо и зловеще скрипела, словно много лет не двигавшаяся подвальная дверь. Итак, он будто бы услышал скрип и приоткрыл глаза. Ветра на улице не было никакого, в видневшемся кусочке темного окна падал крупный влажный снег. Седая темнота прильнула к стеклам в обрамлении неплотно сдвинутых занавесок, а он, Левин, как обложенный черной ватой — в теплой непроглядности. Лишь угадывался письменный стол у окна. Иван Петрович плыл в этой меховой, чуть опушенной снегом черноте. Плыл блаженно, но где-то глубоко проклюнулся росточек страха. От непонятного. Необъяснимый страх во сне. Потом и он округлился, закатился куда-то, словно неуловимый шарик ртути. Затем какой-то голос, звучавший не снаружи, а внутри него, голос-мысль, но явно не его, Левина, сказал:
"Здравствуйте, Иван Петрович. Не пугайтесь, это я, Катя. Та, другая Катя. Вернее — часть ее".
"Как это? — вроде бы удивленно спросил-подумал Левин. — Катя живет в этой квартире. Какая же может быть другая?"
"Может, Иван Петрович. Вы не забыли наши разговоры?"
"Нет, не забыл".
"Почему?"
"Не знаю. Они нужны мне".
"Да, мы не ошиблись в вас и не сожалеем, что сделали так, как сделали".
"Что сделали?"
"Не уничтожили Катю, которую вы полюбили".
"Как это?.."
"Нельзя лишать человека столь многого в его короткой жизни. Человека — нашу последнюю надежду".
"Даже одного человека?" — снова удивился-подумал Левин.
"Разве может быть такой вопрос, когда речь идет о неповторимом! Даже в наш мир, лишенный индивидуальности, входить с этим было бы опасно. Не потому ли и исчез наш мир?"
"Да, вы правы… А как же с Рюриком?"
"Здесь совсем другое, Иван Петрович. Разве не считают люди благородным и благостным преодолевать в себе низменные страсти, все, что вредно окружающему их? Разве не враг им тот, кто не стремится к этому? Земля — не вотчина человека, а лишь осчастлививший его дом. Она принадлежит всем, Вселенной. Она благодатный край для Жизни, который оберегается Вселенной. Редкий, очень редкий заповедный край. Да, отстрел браконьеров в ваших заповедниках пока не разрешен. Но ведь волков-браконьеров периодически человек отстреливает. А уж защищать от них свой дом и скот — его долг, не так ли?"
"Так… — эхом подумал-ответил Левин. — А что Катя?.."
"Тогда у дороги часть осталась с вами в теле Кати, другая ушла на орбиту. Но эта часть уже неделима. Вы должны нам помочь со следующим внедрением, Иван Петрович".
"Я? Каким образом?"
"Дайте нам картотеку умирающих. Людям необходимо постичь единство разумного во Вселенной. Тем они спасут не только нас, но и себя. Вы поможете найти в больнице нужного нам для внедрения человека. Он не должен быть старым, и все".
"Чудесное оживление?.."
"В реальном мире нет чудес. Есть незнание. Нередко оно — причина невольных преступлений…"
Левин порывисто сел, откинув с колен плед.
— Чертовщина! — сдавленно произнес он.
Что за дикая мысль! Получается, что, занимаясь медициной, стараясь помочь людям, он непроизвольно является соучастником преступления незнания? Преступником?.. Вот до чего доводят дурацкие его фантазии!
В комнате стояла темнота. Во время последнего бурана разбился фонарь во дворе. Прежде всенощный свет его немного раздражал Ивана Петровича, но когда фонаря не стало, Иван Петрович понял, что уже привык к нему и его не хватает. "Месяц не могут заменить лампочку…" — недовольно подумал Левин, встал и, подойдя к окну, раздвинул занавески. Белесый снежный полусвет обрисовал письменный стол, заваленный Катиными бумагами, диван, стеллажи с книгами. Левин пошел к выключателю, и тут за его спиной неожиданно заскрипела форточка. Форточка ли?.. Острый страх, выпрыгнувшая вдруг из укрытия ртуть, дернул его за плечо. Он резко повернулся к окну. Ничего, конечно. Ночь и снег. Что это?..
— Чертовщина! — повторил он и включил свет.
Включая по пути лампочки в коридоре и в кухне, он пошел разогревать обед — скоро должна прийти Катя.
Левин был еще под впечатлением странного сна. Не так уж дико, думал он, если бы каждый человек жил, ощущая недостаточность своих усилий и знаний… Рассказать Кате сон или не надо? А вдруг!..
Иван Петрович, глядя на огненные язычки газовой горелки, неожиданно вспомнил другой свой странный, очень давний сон. Не такой, конечно, вразумительный, как нынешний, но неожиданно, по непонятному ему совпадению, слившийся с ним. То был сон, прерванный звонком из приемной генерального директора Рюрика Александровича после ночной операции Кати. Иван Петрович давно, казалось, забыл об этом сне, а теперь вдруг ощутил — не понял, а почувствовал, что нынешний — продолжение того. Или наоборот? Нынешний сон — кусочек невероятной реальности, а тот — лишь загадочный образ, предвестник?..
Ему приснилось тогда, что ночью в лесу, нет, просто в какой-то пустынной темноте горит многоэтажный дом. Яркими языками пламени светятся его окна. В полной тишине и безлюдье. Словно он, Левин, один на свете наблюдает это. И вдруг он видит в одном из пылающих окон огромного красавца лося в огненном венце. Дымятся его ветвистые рога, дымится шкура. В следующее мгновение зверь выпадает или выпрыгивает из окна, весь обожженный… И тут к Левину прорывается первый звук — тонкий, прерывистый, леденящий. Лось рядом, близко, пытается встать. Отчетливо видно в отсвете пожара, как страдальчески, судорожно дергается шея… А он, Левин, только стоит и смотрит, а звук повторяется, и все громче, колоколом! И тут он — самое страшное, невероятное — отворачивается и бежит прочь! И вместе с тем его захлестывает нестерпимое, несовместимое с жизнью (он ощущает это во сне!) чувство вины перед этим животным…
Даже сейчас, больше чем через год, вспомнив этот сон, Иван Петрович зябко повел плечами.