хозяйств, предполагавшиеся реформой, что, по мнению этой группы историков, ставило преграду модернизации. Таким образом, напрашивается вывод: «полусамодержавная» политическая система сама ставила непреодолимые препятствия своей же реформаторской деятельности.^[15] Эта аргументация близка той, какую приводит наша ленинградская школа, в частности В.С. Дякин.

Западные историки обращают внимание на методологические проблемы, осложняющие оценку успешности столыпинского курса. Х. — Д.Леве в многотомном коллективном «Руководстве по истории России», призванном подвести итоги новейшей западной историографии России, отмечает, что вообще весьма трудно судить о тенденциях развития этой страны в начале ХХ в. Начавшаяся первая мировая война осложнила наметившийся процесс, «так как новая система больше всего требовала длительного мирного периода. Добавившиеся военные тяготы осложняли возможность доказательства, что конституционно-монархический строй был в состоянии развивать производительные силы страны и преодолеть к тому же типичные для России политические пороки». Историк убежден, что в этих условиях трудно установить, в какую сторону развивалась Россия. Он пишет, что «столь глубокие перемены, какие переживала Россия, даже в идеальном случае не могли привести уже до 1914 г. к образованию действенных хозяйственных, социальных, политических структур». Поэтому естественна противоречивость суждений исследователей о процессах, протекавших в 1907–1914 гг.: «В чем одни усматривают рождение нового, влекшего к лучшему будущему, для других, как современников, так и для нынешних исследователей прошлого, представляется проявлением кризиса, который предвещал крушение устаревшего насильственного строя».

Тем не менее Х.-Д. Леве убежден, что споры между двумя господствующими направлениями в западном «столыпиноведении» создают благоприятные условия для развития историографии. Однако «никогда ни одна сторона не одержит явной победы», — делает вывод историк. К тому же возможны и многочисленные переходные варианты от «оптимизма» к «пессимизму» как в отношении столыпинских преобразований, так и относительно уровня развития довоенной России в целом (например, можно быть «оптимистом» в оценке экономического развития и «пессимистически» взирать на политические возможности режима; или в целом рассматривать положительно происходившее в России, но единственным пороком видеть излишнюю концентрацию пролетариата в городах и т. п.).^[16]

Х.-Д.Леве затронул важнейшую методологическую проблему, связанную с поисками критериев для суждений о мере успешности столыпинского курса. Действительно, в незавершенности реформ трудно усомниться, и это позволяет делать разные прогнозы о возможных путях исторического развития России. И все же трудно согласиться с агностицизмом немецкого исследователя, говорящего о неразрешимости спора по поводу столыпинской политики. Исторические споры такого масштаба разрешаются текущей жизнью и в том числе развитием философии истории, обобщающей исторический опыт. Одного лишь погружения в исторические источники для выяснения таких вопросов недостаточно. Как метко об этом выразился покойный еврейско-немецкий историк Р.Кебнер, «историческое знание столь же мало приобретает от прочтения документов и хроник, как ботаника от описания растений». Сведения источников необходимо воспринимать в контексте широкого, ориентированного в современность исторического потока, что единственно оправдывает изучение истории.^[17] В случае со Столыпиным это значит, что необходимо исходить из всей нашей истории ХХ в. Крах советских «пороков» в мирное время, свидетельствуя о российских врожденных «пороках», еще более актуализировал вопрос о русских исторических альтернативах и вновь выдвинул на авансцену историографии Столыпина с его впечатляющей убежденностью в возможности модернизации России на ее собственных исторических основаниях.

Русская философия давно уже определила истинную ценность того консерватизма, какой воплощал в своем политическом курсе Столыпин. Оказавшись в вынужденной эмиграции, русские мыслители еще больше уверились в целесообразности таких преобразований, которые не ломают исторически сложившейся жизни. Н.А.Бердяев в «Философии неравенства» написал целую поэму о спасительности консерватизма, являющегося «одним из вечных религиозных и онтологических начал человеческого общества», без которого «невозможно нормальное и здоровое существование и развитие общества», поскольку консерватизм «поддерживает связь времени». Консерватизм развивает «конкретную историческую действительность», революционеры же пытаются подменить ее «отвлеченной социологической действительностью». «Смысл консерватизма — в препятствиях, которые он ставит проявлениям зверино-хаотической стихии в человеческих обществах», — делал вывод Бердяев.^[18] С.Л.Франк в работе «Духовные основы общества» обратил внимание на необходимость «соборного» сочетания новаторского начала в политике с «великим началом охранения»: «Истинная онтологически обоснованная политика по самому существу своему всегда есть политика духовно свободного, не скованного предубеждениями и омертвевшими привычками, консерватизма или — что то же самое — политика новаторства, черпающего свои творческие силы из благоговейного уважения к живому содержанию прошлой, уже воплощенной духовной жизни».^[19] Подобные суждения можно найти у многих русских мыслителей, начиная с Н.М.Карамзина и кончая А.И.Солженицыным, и эту методологию, исходящую из признания абсолютной ценности исторических традиций, необходимо усвоить исследователям социально-политической истории России.

Западная историография России, как и отечественная, сейчас переживает неизбежный поворот, связанный с переменами, происшедшими в нашей стране. Еще в 60-е гг., когда сила СССР почти не вызывала сомнений, в историографии господствовал скептицизм относительно возможностей, открывавшихся перед дореволюционной Россией на ее традиционном пути. Октябрь 1917 г. даже убежденным противникам коммунизма казался формой «модернизации» России. Один из признанных талантов немецкой исторической науки Георг фон Раух, руководствуясь этим настроением, писал в конце 60-х гг.: «7 ноября 1967 г. во всем мире отмечался 50-летний юбилей русской Октябрьской революции: в Москве — с гордостью народа, который в течение этого полувека выдвинулся на место второй индустриальной нации мира, который непосредственно господствует на одной шестой части земной суши и, сверх того, оказывает решающее