- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (52) »
больной, не хватало еще заразиться! Фридрих! Я к кому обращаюсь?!
— Сейчас, бабушка! — покорно и торопливо отозвался очкастик. — Мы уходим, уходим!..
Старуха деловито проковыляла на крыльцо, постучала в двери.
— Вежливый мальчик, — небрежно сказала она Саньке, — твои родители дома?
Санька не поспел ответить ей и осадить хорошенько. На стук выглянула мать из дверей, закричала: «Сказано — нету хлеба, нету! Ступайте прочь!..»
— Что, вы — хозяйка? — спросила старуха, не обращая внимания на этот крик и теми же внимательными глазами уставясь на мать.
— Ну, я хозяйка! Ступайте, говорю!..
— Мне сообщили, — сказала старуха, — у вас болен ребенок. Я врач из детского дома.
— Господи, — опешив, проговорила мать. — Извините, гражданочка… Не признала… Тут, знаете, ходят всякие, хлеба спрашивают, вещи меняют… А у нас ничего нету… Голова кругом идет!..
Старуха с какой-то нетерпеливой гримасой слушала извинения. Старуха была высокомерна. Весь ее вид значил: «Я все уже поняла. Стоило мне взглянуть на вас, на вашего сына, как я все поняла. И не нуждаюсь в пояснениях».
— Может, не будем терять времени? — сказала старуха и первой вошла в избу. На пороге она обернулась: — А с тобой, Фридрих, я поговорю. Ты меня слышишь, Фридрих?
— Да, слышу, бабушка! — плаксиво отозвался очкастик.
Они шли к нему. Впереди был Олег со своей наклоненной лобастой головой, с отвращением и яростью на крупном худом лице. Олег видел занесенный топор, понимал, что Санька ударит, и все-таки надвигался, выговаривая свистящим шепотом: — Нет, ты фашист!.. Ты фашист!.. — Так?.. — забормотал Санька вне себя, сквозь закушенную губу. — У меня батю… на фронте… А, гады!.. — Стой! — внезапно проговорил Костя. Он длинной рукой остановил Олега, взял за локоть. — Пусти!! Я ему… — Стой! Костя шагнул вперед, вплотную к Саньке и стал перед ним. Потом сказал: — На, бей. — Уйди!! — заорал Санька, отпихивая его свободной рукой. — Гады! Фашисты!… Уйди!.. — Бей, — сказал Костя. — За них. — Уйди, а то!.. — Бей, я один здоровый. — Батю моего… я этим фрицам… Иди сюда, гад! Боишься?! Пусти, не трожь!.. — Они раненые, — сказал Костя. — Только я здоровый. Вот и бей, чего ж не бьешь? — Раненые?! — закричал Санька, еще не понимая смысла, а только зная, что надо перекричать, переспорить. — А тут не раненые?! У меня батю на фронте!.. Уйди! — Его отец, — сказал Костя и кивнул на очкастика, — может, рядом с твоим лежит. Тоже убитый. Скажи ему, Фридрих! — Не надо, пацаны, — поморщившись, сказал Фридрих. — Ну его. Пойдемте. — Нет, ты скажи — сколько из вашей семьи осталось? — Да не надо. Идемте. — Нет, ты скажи. — Ну, двое. — А было? — Восемь. — А теперь скажи, как тебя самого ранило? — Да ну вас! — раздраженно сказал Фридрих. — Идите вы, извиняюсь, к чертям. Нашли кому объяснять. — Понял? — спросил Костя с каким-то очень взрослым спокойствием, почти равнодушно. — Когда нас везли сюда, всю дорогу бомбили. У нас половина ребят раненые… И эти двое раненые. Санька по очереди смотрел им в лица: у них были разные выражения — Костя был отчужденно-спокоен, Олег еще злился, Фридрих выглядел недовольным и, вероятно, хотел поскорее уйти. Но было еще одно, общее выражение, которое заметил Санька. Детдомовские не принимали Саньку на равных. Будто детдомовским известно что-то такое, чего Санька не знает и не будет знать никогда. — Эй, погодите!.. — крикнул он. Детдомовские уже шли со двора. — Погодите! — грубо и требовательно крикнул он. Он хотел им сказать, что возьмет в доме еды и накормит их, и хлеба достанет где-нибудь, и даст им хлеба, на все те деньги, что он разорвал. И он сделает это не потому, что забоялся или пожалел их, а потому, что так теперь захотелось. Детдомовские остановились, а из дому в это время вышли мать и старуха докторша. — Полосканья три раза в день, — говорила докторша. — Рецепты покажете врачу, когда он приедет. А волноваться нечего. Через неделю ваш мальчик будет песни орать, у него оперное горло. — Доктор, — шепнула мать. — Может, яичек возьмете? Санька, неси с подпола! Неси все, что есть! Докторша — в красном своем кургузом пальтишке, в шляпке с кисеей, в разбитых, промокших и скорежившихся туфлях — была нищенски-жалкой. Но она величественно повернулась к матери: — Это что за новости?! — Ну, как же так, господи, — зашептала мать. — Неси, Санечка, неси!.. — Вы перепутали, дорогая, — сказала докторша ледяным голосом. — Я не поп и не дьякон. Яичек не собираю. Фридрих, объясни мне теперь спокойно: чем вы тут занимались? — Они ко мне пришли! — сказал Санька. — Персонально? — Мы вправду приятели! Я их
* * *
Детдомовские ждали, отводя взгляды от Саньки. И Санька ждал — они были в его власти. — Отдай деньги. Нам идти надо. — Как зовут-то? — сказал Санька очкастику. — А? Как тебя зовут-то? — Ну, отдай, слышишь! — Федором зовут? А может — Фрицем? — с наслаждением сказал Санька. — Ты Фриц, а? Фриц паршивый? Немец?.. — Сам ты немец! Фашист ты, понял?! — хрипло выговорил Олег. Этот приземистый парень, видать, не хотел бояться Саньки. Он лез вперед, на драку лез. — Обзываться? — с еще большим наслаждением сказал Санька. — Да? Хлебца просить? И обзываться?! — Отдай! — А вота!.. — вскрикнул Санька и, не глядя, рванул поперек все деньги, все бумажки, что были в кулаке. Он не знал, что разорвет их, не думал рвать, это мгновенно пришло; он видел, как растерялись детдомовские, и сам растерялся. — Вота!.. — сказал он, показывая половинки бумажек. И вдруг, как будто поняв, что дело сделано и уже не поправишь и что надо стоять на своем и доказать, что так он и хотел, — Санька стал рвать деньги дальше, в мелкие клочья, приговаривая: — Вота! Вота! Вота!.. Детдомовские, все втроем — и хилый долговязый Костя, и набычившийся Олег, и даже очкастик — двинулись на него. Он увидел, что будет драка, но только не такая, как ему представлялось. Детдомовские не забоялись его. Как будто все Санькины чувства: и превосходство, и злость, и презрение, и та лихость, и свобода отчаянности, бесстрашности, что уже были в нем, — все это вдруг передалось детдомовским, а Санька остался ни с чем. Он отбежал, озираясь, схватил лежавший у поленницы топор и поднял его вперед обухом. — Давай!.. — зашептал он, чувствуя, как все холодеет, умирает в нем и от всего тела остается один дрожащий, до побеления сжатый кулак с занесенным топором. — Давай!.. Подходи!..Они шли к нему. Впереди был Олег со своей наклоненной лобастой головой, с отвращением и яростью на крупном худом лице. Олег видел занесенный топор, понимал, что Санька ударит, и все-таки надвигался, выговаривая свистящим шепотом: — Нет, ты фашист!.. Ты фашист!.. — Так?.. — забормотал Санька вне себя, сквозь закушенную губу. — У меня батю… на фронте… А, гады!.. — Стой! — внезапно проговорил Костя. Он длинной рукой остановил Олега, взял за локоть. — Пусти!! Я ему… — Стой! Костя шагнул вперед, вплотную к Саньке и стал перед ним. Потом сказал: — На, бей. — Уйди!! — заорал Санька, отпихивая его свободной рукой. — Гады! Фашисты!… Уйди!.. — Бей, — сказал Костя. — За них. — Уйди, а то!.. — Бей, я один здоровый. — Батю моего… я этим фрицам… Иди сюда, гад! Боишься?! Пусти, не трожь!.. — Они раненые, — сказал Костя. — Только я здоровый. Вот и бей, чего ж не бьешь? — Раненые?! — закричал Санька, еще не понимая смысла, а только зная, что надо перекричать, переспорить. — А тут не раненые?! У меня батю на фронте!.. Уйди! — Его отец, — сказал Костя и кивнул на очкастика, — может, рядом с твоим лежит. Тоже убитый. Скажи ему, Фридрих! — Не надо, пацаны, — поморщившись, сказал Фридрих. — Ну его. Пойдемте. — Нет, ты скажи — сколько из вашей семьи осталось? — Да не надо. Идемте. — Нет, ты скажи. — Ну, двое. — А было? — Восемь. — А теперь скажи, как тебя самого ранило? — Да ну вас! — раздраженно сказал Фридрих. — Идите вы, извиняюсь, к чертям. Нашли кому объяснять. — Понял? — спросил Костя с каким-то очень взрослым спокойствием, почти равнодушно. — Когда нас везли сюда, всю дорогу бомбили. У нас половина ребят раненые… И эти двое раненые. Санька по очереди смотрел им в лица: у них были разные выражения — Костя был отчужденно-спокоен, Олег еще злился, Фридрих выглядел недовольным и, вероятно, хотел поскорее уйти. Но было еще одно, общее выражение, которое заметил Санька. Детдомовские не принимали Саньку на равных. Будто детдомовским известно что-то такое, чего Санька не знает и не будет знать никогда. — Эй, погодите!.. — крикнул он. Детдомовские уже шли со двора. — Погодите! — грубо и требовательно крикнул он. Он хотел им сказать, что возьмет в доме еды и накормит их, и хлеба достанет где-нибудь, и даст им хлеба, на все те деньги, что он разорвал. И он сделает это не потому, что забоялся или пожалел их, а потому, что так теперь захотелось. Детдомовские остановились, а из дому в это время вышли мать и старуха докторша. — Полосканья три раза в день, — говорила докторша. — Рецепты покажете врачу, когда он приедет. А волноваться нечего. Через неделю ваш мальчик будет песни орать, у него оперное горло. — Доктор, — шепнула мать. — Может, яичек возьмете? Санька, неси с подпола! Неси все, что есть! Докторша — в красном своем кургузом пальтишке, в шляпке с кисеей, в разбитых, промокших и скорежившихся туфлях — была нищенски-жалкой. Но она величественно повернулась к матери: — Это что за новости?! — Ну, как же так, господи, — зашептала мать. — Неси, Санечка, неси!.. — Вы перепутали, дорогая, — сказала докторша ледяным голосом. — Я не поп и не дьякон. Яичек не собираю. Фридрих, объясни мне теперь спокойно: чем вы тут занимались? — Они ко мне пришли! — сказал Санька. — Персонально? — Мы вправду приятели! Я их
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (52) »