ступеньку, опять обернулась — и в глазах все повторилось, но с плеч упали мешочки. Началась давка, на Нюру закричали, чей-то высокий мужик замахнулся ей в спину, но не ударил. Нюра подняла голову, забросила на плечо мешочки и зашла в тамбур. Прислонилась к стенке, опустила к ногам чемодан. Мимо нее лезли люди, глаза Нюрины виновато сияли — глаза смирной девочки и перестарки, — а назад посмотреть боялась. «Узнала, не узнала?» И в тот же миг она опять оглянулась и в глазах ее встала радость, и я весь подался вперед, но Нюра опустила голову. «Не узнала?» Дрогнул поезд, я пошел за вагоном. Нюра взглянула на меня (и лицо ее опять осветилось, как тогда, при встрече), но, что-то вспомнив, опять отвернулась.

Кричали провожающие. Вагон набирал скорость, я почти бежал за ним, и она видела это. Вагон пошел совсем быстро, и у ней стало такое лицо, что я ждал, готовился — сейчас крикнет, поднимет руку, но из тамбура, кричали другие и махали руками, а она молчала. За мной уже никого не осталось, я бежал один за вагоном, и наступил миг, когда я чуть не прыгнул к ней в тамбур, и только хотел пойматься за поручень — Нюра отвернулась. Загремели мимо другие вагоны, поезд спешил в ночь, на волю, — и я остановился. Мигнул одиноко фонарь на последнем вагоне, и в лицо мне кинулся ветер оттуда, с далекой степи, и опять все стихло.

— Не простила...

Я сказал эти слова вслух и сразу же испугался. Но рядом никого не было. Сверху валилась роса.

...Неужели это было сегодня? Было со мной и с Нюрой? Почему она встретилась здесь, в Казани? И вдруг я вспомнил, что в Казани у ней пересадка. Она и в деревне говорила, что едет сперва до Казани, а потом слезет и перейдет в другой поезд. И оттого, что вспомнил, стало легче. Что-то объяснилось — и уже легче.

...Под окном снова прошли носильщики, загремели тележки. Захлопала входная дверь, и сразу вокруг меня заговорили громкими утренними голосами, и в ту же секунду объявили мой поезд. Проснулись люди. Прошел мимо грузин с ребятишками, они все хныкали, не выспались, а у отца было смятенное, роковое лицо, — будто виноват в чем-то перед детьми. Возле самой двери он побежал бегом, и дети тоже с ревом устремились за ним.

В моем купе было чисто, тепло. Я присел на нижнюю полку, достал сигарету. Из окна глядело серое незнакомое утро. И кругом уставилась на меня безлюдная степь. Овраги, кустики, снова овраги, как стаи черных извилистых змей... А у нас уже давно день, мать с бабушкой сидят за столом и вспоминают. И вот старая берет карты, вытаскивает бубнового короля и что-то шепчет, но валятся одни вини, черные вини — печаль. И обе вздыхают, мать говорит о Нюре — и теперь вздыхает еще больше.

Опять смотрю в окно. Степь чуть ожила, посветлела; появилась сбоку деревня — видно, как на дальней улице носятся собаки и ходят телята. Промелькнул полустанок, а там — базар, на дороге бабы с корзинами, а крайняя хромает и платочек такой же. Она оглядывается на поезд, останавливается — вот невидаль-то. Смотрит на нас из-под рукава, и я знаю: будет долго смотреть.

— Почему не простила? — опять вздрагиваю от своего голоса, но меня не слышат — громко стучат колеса.

И опять ухожу к началу. Под головой у меня горячая подушка, меня укачивает, и глаза опять уходят туда — к началу...

2

Она приехала под вечер, когда стихла жара. Вначале залаяли собаки весело, с привизгом. Потом в конце улицы закричали ребятишки, и тоже весело, по-разбойному, но быстро смолкли. Тишина нехорошая — вот-вот порвется, и она порвалась. Закричала женщина, и голос предсмертный, испуганный, будто тонет в реке или обожглась кипятком. Я за ограду выскочил. Но голос пропал. На ребятишек заругался тогда прохожий мужик, и они отстали. А сперва приняли ее за цыганку. А когда стала собак колбасой угощать — и совсем уверились. Не колбаса, мол, — отрава, и давай Нюру донимать сзади камнями. Но об этом узнал я позднее, а тогда просто пошел на крики.

Далеко, в конце деревни, стояла тоненькая фигурка. Она шла вообще-то, но шла так тихо, что казалось, стоит на месте. И то ли предчувствие, то ли сама кровь толкнула, но я кинулся во всю прыть навстречу. А она катится ближе, все ближе. Уже бабы из оград вышли, смотрят на нее, перешептываются. Из переулка лошади выскочили и пересекли дорогу. Поднялась пыль. И когда пыль осела, я увидел маленькую женщину. Она тоже меня увидела и пошла быстрее. Одна нога покороче, она припадает на нее всем телом. Я остановился, женщина тоже остановилась и на меня уставилась. Потом шагнула вперед. На ногах у ней боты, на голове — платочек. Он какого-то темного цвета.

— Здравствуешь. Где тут Ильины живут? Проводи — не побрезгуй.

— Кем брезговать-то?

— Я хромушка, подбитая, а ты вон — молодец!

— Пойдем, пойдем! — говорю чужим громким голосом, а она с меня глаз не сводит, лобик нахмурился, хромать позабыла, только мучит одышка. И вдруг остановилась.

— Чей ты? — а у самой глаза прицелились и платок сбился с головы.

— Отцов да мамин, — смеюсь я, а самому не смешно, тягостно и хочется уйти побыстрей от ее измученных глаз.

— А все-таки?

— Дойдем — узнаешь.

Уже сержусь на нее и прибавляю шаг. Она не отстает, а я еще быстрей, но она опять вровень и, улучив момент, говорит потихоньку:

— Ну-ко, повернись ко мне...

— А что, понравился?

— Давненько понравился.

За рукав меня тянет, я останавливаюсь. Она смотрит на меня пытательными глазками, бровей нет, видно, выпали.

— А че дашь, когда имя скажу?.. Твое имя...

— Пряников куплю, — и пробую засмеяться, а самому жутко, и почему — не знаю. Оглянулся — она плачет, закрыла ладонью глаза.

— Васяня-а, как вырос-то, подобрел. Растем, молодеем, поди, на невест смотрим, аха?

Она трогает мои плечи и разглаживает рубаху — какую-то соринку нашла и сбросила.

— Десять лет не видались. Время — вода. Вот и няньку позабыл. А я к тебе еду! К тебе, Васяня! Открывай ворота...

А я с места не могу сдвинуться. Что за гостья? Но вот медленно вспоминаю, как давно-давно приезжала ко мне нянька Нюра Репина с далекой Украины, как навезла мне яблок и сладких тягучих персиков, эти персики-то особенно и запомнились. Ел их впервые и все завидовал тем ребятишкам далеким, которые живут у тепла.

— Хоть чемодан-то возьми. Собаки не загрызли дак... Иду, а они — с приступом, с приступом. Ремни на чемодане сыромятны — собаки слышат. А потом робятня — того хуже. Спасибо мужику — разогнал.

Я беру чемодан, он тяжелый, потянул руку вниз, и Нюра хохочет.

— Поухаживай за старухой, поухаживай. Было дело — я с тобой потаскалась. Ох, и неспокой был! Как ни положишь — все ревет.

Вот и ограда. Лает моя собака Дозор, гремит цепью. Нюра испуганно вздрагивает.

— Ох, Васяня, колбасу-то всю