черные. А ну-ка сравним, может, мои гуще?.. Нет, точь-в-точь! — восклицает Тото.

— И пальцы… Вон у тебя большой палец тоже кривой какой-то! И ноги, и штаны, и букварь — все одинаковое, — перечисляет Мими.

Мальчуганы смотрят в зеркало, потом — друг на друга. Смеются, а затем в один голос спрашивают:

— А откуда ты знаешь, что ты — это ты, а не я?

И тут же умолкают, испугавшись своих одинаковых звонких голосов. Больше они уже не смотрят друг на друга, а бросаются в разные стороны — искать маму. Но, как правило, их водой не разольешь: носятся с шумом по дому, играют в прятки, в школе получают одинаковые отметки, одни и те же замечания, а порой учитель вызовет одного к доске, а вскакивают оба — теряются, не помнят, кто из них Тото, а кто Мими, — вот уж тогда в классе смеху не оберешься. И на улице их дразнят: «Эй вы, близнецы!»

Да, друзья мои, ничего не поделаешь: однояйцевые близнецы. Будь они разнояйцевыми — тогда другое дело… другая была бы история. Однако предположим, что вдруг лет этак через пятьдесят взбредет в голову какой-нибудь бескорыстной душе переиздать этот рассказ и читать его будут пассажиры в сверхскоростной ракете по пути из Лондона в Нью-Йорк, который займет самое большее четверть часа. Поневоле приходится быть лаконичным!

Итак, близнецы выросли. Тото, высокий брюнет с усиками и угольно-черными глазами, защищает в Университете. Катании диплом о творчестве Джузеппе Джусти… А Мими — его точная копия — защитился чуть раньше, и профессора отчитывают Тото:

— Это что еще за шутки?! Вам одного диплома мало?

Недоразумение выясняется, в аудитории смех:

— Господи помилуй, неужели вы не могли взять разные темы?

Тото смущается, краснеет.

— Видите ли, мы чуть не подрались. Как быть, если у нас одинаковые вкусы?

Да, у них одинаковые вкусы, одинаковые мысли; чтобы не бросаться в глаза своей униформой, они кидают жребий, кому нынче надевать сапоги, а кому ботинки, — несчастье, да и только! Иногда они раздражаются, ссорятся, даже приходят в ярость, но быстро остывают, закурив или поглядев на красивую девушку. По окончании университета братья хотели разъехаться в разные стороны, но кончилось тем, что оба получили место в гимназии Кутелли в своем родном городе — Катании (если б я знал какой-нибудь другой город, непременно поселил бы их там). Директор, встречая их поутру, говорил шутя: «А вот и он со своим вторым «я». Ученики не очень уважали их и сначала шепотом, а потом и во весь голос стали дразнить бедняг учителей: «Он и его второе «я»!» Те боялись взглянуть друг другу в глаза, переброситься словцом, обсудить планы на будущее. И когда сталкивались нос к носу в своей квартирке (тесной, прокуренной, с ветхой обстановкой), то кровь застывала у обоих в жилах: сколько же их на самом деле — двое, один или вообще ни одного?

— Разъехаться, надо разъехаться! — твердили они, чуть-чуть успокоившись. — А не то угодим в сумасшедший дом.

Но все не могли решиться на это и по ночам с замиранием сердца и лихорадочными мыслями прислушивались к дыханию друг друга. И вот однажды (для вас, потомки, стараюсь быть кратким!) Тото покончил с собой; Мими нашел его лежащим навзничь на полу, из правого виска сочилась струйка крови, лоб облепили мухи… Шел моросящий дождь, над пузатым балкончиком их квартиры нависли тучи. Мими тряс покойника, заглядывая ему в лицо; казалось, будто сам он лежит мертвый; не выдержав, он начал истошно кричать. Откуда-то из дождя появился друг и увел его к себе домой.

Какое-то время Мими таскали на допросы в полицию. Однако уже в июле он сыграл свадьбу в Граммикеле, неподалеку от Минео; за невестой, пухленькой стриженой девушкой, дали в приданое десять гектаров земли, на которых полосы золотой пшеницы перемежались с широколистыми, раскидистыми смоковницами.

Вообразите себе свадебное пиршество на всю ночь. Гости пьют, едят и злословят. Просторная комната с деревянными балками под крышей из тростника, вдоль стен — лакированные стулья, куча празднично одетого народа (человек тридцать, вас устраивает?), у каждого в одной руке миска с жареным турецким горохом (это блюдо называется «сицилийская калия»), в другой — бокал красного вина. Взрывы смеха, гомон, у многих (простите за натурализм) отрыжка, шарканье ног, ослепительный электрический свет. Жених сперва затравленно смотрит на присутствующих, боясь обнаружить среди них кого-нибудь похожего на брата, то есть на себя. Но, убедившись, что это ему не грозит, облегченно вздыхает, обнимает невесту за талию и кружится в вальсе, классическом вальсе. Мелькают по полу ноги, хрипит граммофон, стеклянная дверь открыта на террасу, большую и квадратную, точь-в-точь как моя голова. Торты, мороженое, теща (черное платье, пучок, бородавка на подбородке, и из нее торчат волоски) смотрит косо и мысленно подсчитывает, сколько денег ухлопали на эту свадьбу, невеста (потная, красная, с припудренными волосами) вся трепещет. Стрелки часов показывают девять, десять, одиннадцать. Мими, усталый, но веселый, выходит на террасу, в воздухе разлито серебристое сияние месяца, тишина, только ветер мелодично посвистывает в ветвях… Юноша наконец-то ощущает себя самим собой и от полноты чувств посылает воздушный поцелуй луне (хорошо — невеста не видит!), у него будто камень с души свалился, оттого что брат (его второе «я») умер. Он возвращается счастливый, словно дотянулся рукой до звезд, нежно улыбается жене (скорее даже не ей, а себе самому) и радуется тому, что может снова влиться в людское море (ладно, пусть будет океан, если вам так больше нравится).

Он живет в городе, раздобрел, у него двое детей, по стенам его дома вьется глициния, а высоко над крышей плывут облака. Но однажды в трамвае — может, ему и померещилось — он увидел-человека, очень похожего (ну как две капли воды) на брата, то есть на него самого. Мими пришел в ужас, кинулся вслед незнакомцу, но тот будто сквозь землю провалился. Гнетущая тревога, бессонница (прямо как у меня, с тем отличием, что моя — невыдуманная), наваждение: ему опять не хватает чего-то. Жена заботится о нем, успокаивает, дает советы, но все напрасно. В День поминовения они, к великой радости детишек, всей семьей отправляются на кладбище. Мими долго стоит перед могилой своих настоящих родителей (синьора и синьоры Скуаццони), вырывает сорняки, смотрит на высокие кипарисы, на облака и думает: да, искупать ваш грех досталось сыновьям!

Дальше — больше: Мими становится угрюм, ни с кем не общается, лишь жене в минуты откровенности признается:

— Мне его недостает, я это чувствую… Мы были с ним одно целое.

А порой в гимназии вдруг прерывает объяснения и твердит как навязчивую идею: