как бы вываливается в никуда, в затхлую тягомотную пустоту. И особенно не любил вокзальную толпу с ее тяжелым, непрекращающимся гудом, давкой у касс, недоверчивостью и готовностью к скандалу, потому что все чего-то хотят, а на всех не хватает, и в результате даже сосед по лавке не столько сосед, сколько возможный конкурент.

Оставалось часа три свободных. Делать было нечего, и никуда не тянуло, ибо для себя он из города уже ушел. Пермяков прикинул, куда бы лучше эти три часа вытряхнуть, и решил, что правильней всего сходить к реке. Природа, она всегда природа.

Да и народу там меньше. Не встретишь, кого не надо. Он пошел к берегу напрямик, через пустырь и кустарник. По реке текло солнышко, и вода сверкала, казалась теплой, летней. Пермяков посидел на груде бревен, потом дошел до знакомого кострища и там, на лавке, опять посидел.

То ли день был хорош, то ли еще что, но с берега город вдруг показался Пермякову красивым. Разбросанные дома, правда, еще не выстроились в улицы, зато между ними, во дворах и на пустырях, зеленело все, что могло зеленеть. Подальше, на окраине, долговязо тянулись к веселому небу три бело-голубые башенки микрорайона. Городок был невелик, пространства вокруг подавляюще огромны, и тем не менее он существовал, занимался своими делами, шевелил кранами…

И откуда что взялось, подумал Пермяков.

Ему вдруг вспомнилось давнее, самую малость схожее ощущение: он, молодой, блаженный, глупый, выходит из роддома, а в руках нечто нежное, до ужаса хрупкое — только бы не споткнуться! — то, что впоследствие стало Лариской. И удивление: ничего ведь не было, а вот — есть…

Само собой вздохнулось.

Привык, усмехнулся Пермяков, своим человеком стал — все дружинники в корешах…

Потом он подумал, что у Павлика скоро обед.

Жалко было уходить, что и говорить, жалко. Но ведь и яблоневый, вишневый совхоз под Харьковом не хотелось покидать. И на сплаве тянуло остаться — уж очень мужики попались подходящие.

Тянуло остаться — потому и уходил.

Страшно было постепенно возникавших привязанностей, что исподволь, незаметно вползали в душу, прорастали, пускали корни, а потом, в проклятый момент, кто-нибудь вдруг выдернет их жестоким рывком вместе с кровоточащим мясом. Это ведь не гипс снимать — больнее…

Уходить надо, уходить.

А что жалко, тут уж ничего не поделаешь: на то и человек, чтобы жалеть…

Время шло, но медленно.

Краем неба прошумел самолет. «Антоха», — автоматически, не подняв головы, отметил Пермяков, и в тысячный, наверное, раз подосадовал на себя: от многих лишних привычек избавился, но эта — узнавать самолеты по гулу — осталась. Уже просто так, для забавы, Пермяков проверил себя — посмотрел в небо, убедился, что прав, и подумал: у былой его профессии подлая бабья манера, предав человека, все же не отпускать его до конца, придерживать на случай…

Когда в то утро на взлете неожиданно развалилась резина на левой «ноге», он в общем-то не испугался, потому что сразу подумал: в крайнем случае — на воду. Не сахар, конечно, но живы будем. Сяду, а там поглядим.

Однако водный вариант отпал так же быстро, как и возник. Это еще какой получится удар. Вполне реальна разгерметизация. В салоне полсотни пассажиров, кто-то зазевается, кому-то не повезет. Опять же, в аэропорту полная паника: всю речную спасательную службу надо дыбом поднять! А и обойдется — у парней из анекдотов не вылезешь, какой-нибудь там уткой прозовут или утопленником… Странно, но это соображение тоже сыграло свою роль.

Для приличия он подождал команды с земли. Команда была для таких ситуаций обычная: на усмотрение командира корабля. Улетели недалеко, но разворачиваться он не стал, так и пошел в порт назначения. Во-первых, надо было выработать горючее — с полными баками на аварийную посадку и дурак не пойдет. Во-вторых, летели домой, а бетонка хоть везде жесткая, но дома все же своя.

Он запросил погоду. Сказали — слабый дождь. Он еще строго кинул бортпроводнице Верке:

— Ты куда же смотришь? Дома дождь, а мы с тобой галошу потеряли!

Она с готовностью засмеялась, и вся сценка прошла содержательно, как в кино: командир в трудный миг шутит, стюардесса преодолевает страх. Что таить — еще подумал тогда, что Верка фразу запомнит, перескажет девкам в порту, а уж те разнесут по всему летному городку, по тому малому миру, который только и сможет понять и точно оценить происшедшее.

Любопытно — в те минуты, а их было порядочно, больше ста двадцати, он думал не о посадке, а лишь о том, что будет после нее. Думал, как встретят его в порту, как товарищи по отряду, едва событие поостынет, начнут деловито влезать в детали — осваивать аварийный опыт, как сам он после скромненько, пробросом, расскажет про чепе жене, как станет отшучиваться от тревожных вопросов аэродромных девчонок, а тревога их будет искренней, ибо все они летают в одном небе и у всех внизу одна твердая земля. Самой посадкой тогда мозги не терзал — не была необходимости. И так знал, что все будет зависеть от вещи элементарной: сумеет ли он, чуть накренив машину, приземлить ее на правую, здоровую «ногу» и, главное, сможет ли потом в течение секунд приблизительно двухсот, пока не погаснет скорость, удержать самолет в равновесия. Завалит вправо — авария, полетит крыло. Завалит влево — разутое колесо выбьет из бетона целую метелку искр, и мало ли чем это кончится…

В газетке потом написали, что, благодаря высокому мастерству всего экипажа, удалось избежать пожара. На радостях приврали: пожар, строго говоря, был, но маленький, его быстро задавили, хотя передний салон потом час откашливался, а в кабине вообще стало как в печной трубе. Пермяков выбрался сам и в «скорую» не полез — командир отряда подбросил его до медпункта на своей «Волге». Правое ухо кровило. Болела голова, а сильно или нормально, этого Пермяков не понимал, поскольку болела впервые. Он не тревожился — все позади, машина цела, люди целы, пустяком отделался. Он еще не знал, что больше никогда не поднимется в воздух, даже пассажиром…

Голова болела долго, чуть не полгода он лечился — странное занятие! Потом боли поутихли. Но финальная медкомиссия никаких иллюзий на дальнейшее не оставила.

Должность на. земле ему нашли приемлемую, с некоторой даже перспективой, в деньгах не так много и проиграл. Но для тридцатисемилетнего мужика это было все равно что пенсия…

До сих пор шевелилась в нем обида, нелепая, бессмысленная и — сам знал — несправедливая. Обида была не на врачей — врачи на должности! — а на друзей: не то сделали, не то сказали, не так посочувствовали. Хотя сам же, когда хотел вдуматься, прекрасно понимал — ничем, кроме сделанного, помочь они не