тщательно отглажен, и, уж конечно, никогда не просил Блюму почистить ему обувь. Гиршл не обладал талантом даже критические замечания превращать в комплимент, как это умела делать его мать, не умел он и доброжелательно подмигнуть, как его отец. Он был еще молод и не понимал, что доброе слово и ласковый взгляд способны обернуться выгодой. Однако в свои шестнадцать лет он был достаточно взрослым, чтобы понимать, что жизнь — не идиллия. Кое-кто утверждал, что все беды в мире связаны с его разделением на богатых и бедных. Гиршл не мог бы объяснить, почему он испытывает такую боль. С момента появления на свет он не знал нужды ни в чем: ни в еде, ни в одежде, ни в отношении к нему людей — все охотно выполняли любое его желание. Возможно, он замечал, что те самые люди, которые так добры к нему, не всегда добры к другим, и это огорчало его.

II

Гиршл был у Гурвицев единственным ребенком, и появился он на свет, когда его родители были уже немолоды и совсем отчаялись иметь детей. Но Бог даровал им мальчика, которого в честь деда но матери назвали Шимон-Гирш. Первое из этих двух имен опустили, когда ребенок еще находился в колыбельке, a второе приобрело ласкательно-уменьшительное окончание.

Как только стало возможным отнять ребенка от груди, Цирл вернулась и лавку. Она не рассчитывала иметь еще детей. Не то чтобы она была решительно против их появления, но и не испытывала большого желания обзаводиться ими. Тем более что никогда не знаешь заранее, кому повезет на этом свете, а кому лучше бы и не родиться. Боясь испортить единственного сына, она старалась не проявлять особой любви к нему. Зато Борух-Меир компенсировал сухость матери даже чрезмерной любовью к сыну, балуя его сверх меры.

Борух-Меир сам был баловнем судьбы. За что бы он ни брался, все складывалось у него удачно. Все, что попадало в его руки, приумножалось. Он никогда не задумывался над тем, заслуживает ли он такого успеха, и фортуна, всегда благосклонная к нему, казалось, тоже не задумывалась над этим. Бессознательно он был уверен, что всякий, кто усердно трудится, в конце концов должен быть вознагражден. Сам Борух-Меир начинал в лавке рассыльным, а женившись на дочери хозяина, стал богатым предпринимателем.

Улыбка фортуны так и сияла в его бороде, искрилась в глазах, неизменно веселых, даже когда он оставался один. Жизнь была ласкова с ним, и это передавалось также его внутреннему миру. Если обычно совесть не позволяла ему поддаваться соблазнам, то из самоуважения он не упрекал себя чрезмерно, когда случалось ему соблазниться. По субботам, праздникам и в дни новолуния Борух-Меир регулярно ходил в синагогу. Скажи ему кто-нибудь: «Такому человеку, как вы, следует почаще молиться на людях», — он стал бы ходить в синагогу ежедневно, потому что охотно прислушивался к советам и не возводил свое мнение в принцип. Особой щедростью он не отличался, но, если его просили пожертвовать на благотворительные цели, давал более или менее крупные суммы на нищих. Цирл попросту отругала бы их, посоветовав заняться каким-нибудь полезным делом и не приставать к честным людям.

— Ничего в мире не изменится, если какой-то бездельник что-нибудь и сделает, — говорил Борух-Меир жене, — а я не разорюсь, если дам ему гривенник.

Он ладил с миром, предоставляя тому идти своим путем, лишь бы ему не мешали сосредоточиться на своем деле. Ладил он и со своими работниками, которым никогда не давал почувствовать, кто здесь хозяин. В то же время он запрещал им отщипывать кусочки от продуктов, выставленных на продажу, потому что это делало товар непривлекательным для покупателей.

С первого дня своей работы в лавке Борух-Меир почувствовал симпатию к своему хозяину, Шимону-Гиршу. Его прежде всего покорила привычка старика купаться в реке чуть ли не до самых заморозков и то, как он отказывался от посторонней помощи, утверждая, что в состоянии сам о себе позаботиться. Борух-Меир затруднился бы сказать, что его больше поразило в отце Цирл — отсутствие заботы о том, как относятся к нему окружающие, что они скажут о нем, или же то, что Шимон-Гирш знал все обо всем, не проявляя ни к чему видимого интереса. Стоило ему зайти в лавку, как он, даже не поднимая глаз, точно знал, сколько чего продано, и это касалось даже таких товаров, которые не имели упаковки, продавались насыпью или в розлив. Ходили слухи, будто старик каждую ночь пересчитывает свои запасы, перевешивает все товары, проверяет каждую коробку или корзину, каждый ящик. Борух-Меир не верил этим слухам, но дать рациональное объяснение всеведению Шимона-Гирша не мог, и это только усиливало его изумление. Что касается самого Шимона-Гирша, то он не давал себе труда пускаться в объяснения. Надо сказать, что его служащие практически не слышали от него и слова, но время от времени он издавал звук «хммм», причем протяжное «хммммм» означало, что он доволен ими, а короткое выражало недовольство. И все же среди них не было лодырей: всякий, кто получал место у Шимона-Гирша, быстро постигал науку выполнять распоряжения хозяина.

Борух-Меир прослужил в лавке Шимона-Гирша Клингера шесть с половиной лет, при этом хозяин разговаривал с ним не чаще, чем с другими приказчиками. Но как-то обоим случилось заночевать в придорожной гостинице. Борух-Меир в приподнятом настроении возвращался из своего родного городка, где он получил освобождение от воинской повинности и решил жениться на весьма привлекательной двоюродной сестре. В одной комнате с ними находился постоялец, который складывал цифры в своей записной книжке и произносил результаты вслух настолько громко, что не давал никому заснуть. Наконец, почувствовав на себе взгляд Боруха-Меира, этот человек поинтересовался:

— Я вас беспокою?

— Нисколько! — вежливо ответил Борух-Меир, подошел к столу и задул лампу.

Среди тех, кто расположился на ночлег в этой же комнате, был и Шимон-Гирш Клингер.

— Мне это понравилось, — признался он чуть позже Боруху-Меиру. — Раньше я считал вас ягненком, а теперь вижу, что вы человек с характером.

Они дружески поболтали еще кое о чем, а перед тем, как каждому отправиться своей дорогой, договорились о свадьбе Боруха-Меира с дочерью хозяина.

На первых порах Борух-Меир не был уверен, что молодая жена видит в нем нечто большее, чем законного мужа. Он ухаживал за ней так, будто они только что встретились, однако какая-то часть ее всегда оставалась не принадлежащей ему. Глядя на нее, он часто задумывался: что же она прячет от меня? И даже то, что в ней открывалось, казалось ему таинственным. Каждое движение ее тела, каждое платье, которое она надевала, превращали ее в другого человека. Он чувствовал,