компьютерной вселенной. И не столько из-за «литературного», сколько из-за «центрического» своего компонента. «Центризм» — понятие очень серьезное и обязывающее, с партийно-идеологическим оттенком. Литературоцентризм предполагает, во-первых, противопоставление окраине центра и, во-вторых, господство одного над другим, тогда как компьютерная вселенная одновременно плюралистична и гомогенна, вся сплошь текстуальна, поэтому можно было бы предложить термин «пантекстуализм» вместо «литературоцентризма». Где нет ничего, кроме текста, там теряет смысл само противопоставление литературы и не-литературы.

Вообще озабоченность избытком «литературоцентризма» и способами его изживания мне кажется более заметным фактом современного российского самосознания, чем сам литературоцентризм. Это «уничижение паче гордости», способ литературы говорить о себе в отсутствие общественного интереса к литературе. Борьба с литературоцентризмом — это восхождение литературы на новую ступень эгоцентризма, кокетливо-претенциозного самобичевания, которое звучит как самовосхваление. Дескать, литература заедает наш быт и историю, народ бредит поэзией и путает строительные блоки с блоковскими стихами. И вообще среди причин наших революций и апокалипсисов нет ни одной внелитературной. Сильны же мы, если наши литературные предки, Белинские и Толстые, одним взмахом перьев сумели сокрушить огромное государство. Они сокрушили страну, а мы сокрушаем ее сокрушителей — так что страна должна быть нам благодарна.

Знаменательно, что все нападки на литературоцентризм исходят из среды литераторов — ничего подобного не доносится со стороны инженеров, или математиков, или даже политиков. Никому литература не мешает, а некоторым даже и помогает — не как «поверх зубов вооруженные войска», а как «болящий дух врачует песнопенье». И только литература, утратив всякое внимание со стороны властей, упорно заявляет, что источник власти в ней самой, что перо сильнее штыка и т. д. То же относится и к попыткам интеллигенции развенчать интеллигенцию, вменить ей в вину ужасы большевизма. Западные наблюдатели часто расценивают эту нынешнюю борьбу литературы и интеллигенции с самими собой как выражение «мазохизма», якобы традиционно присущего русскому обществу. Но хочется думать, что привычки русского общества здоровее и что шумная борьба с литературоцентризмом — это лишь коварная попытка хищной русской литературы вновь поставить себя в центр общественного внимания.

2. Мухи в паутине

С 1995 года в русскоязычном Интернете существует гиперроман «Роман». Исходная сюжетная схема такова: молодой человек влюблен в девушку и стоит на лестничной площадке перед дверью ее квартиры, собирая всю свою решимость, чтобы нажать на звонок. Вдруг проносится мимо него кто-то более сильный и смелый (то ли «бандит», то ли «новый русский»), заветная дверь перед ним распахивается, молодой человек прячется в уголок… Далее всем участникам игры — точнее, соавторам гиперромана — предоставляется возможность впечатать свои версии продолжения этой истории, расцветить ее узорами своего воображения.

Меня увлекла богатая техника создания этого лоскутного текста — и вместе с тем удручила его литературная бедность. Сюжет о лестничных страданиях юного Вертера как будто взят из сборников школьного фольклора, где столь же правдивые и душещипательные рассказики переписываются старшеклассниками от руки и передаются из рук в руки. Впрочем, Интернет и есть самое удобное место для фольклорного творчества, к которому в любой момент может присоединиться любой желающий, отчего в сюжете и стиле неизбежны заведомая усредненность, «ничейность» и «всемность».

Хотелось бы отослать читателей к опубликованным в «Новом мире» (1996, № 8) размышлениям моего покойного друга Ивана Соловьева, который первым открыл мне глаза на кризис традиционного авторства и возникновение совершенно новых, надличных конфигураций литературного опыта, которые он назвал «поэтическими состояниями». Думаю, Иван Соловьев с восторгом отнесся бы и к «Роману», и вообще к возможностям Интернета как к подтверждению своей теории перехода от авторского действия к эстетическому «со-стоянию» (всех со всеми).

Меня, правда, огорчило, что человек по имени Роман, один из зачинателей русского Интернета и изобретатель гипертекстуального «Романа», поменял гениальную свою фамилию «Мухин» на пресный псевдоним «Лейбов». Ведь «мухин» — это просто нарицательное имя для всех нас, барахтающихся в электронной паутине, которая запутывает нас в себе быстрее, чем мы успеваем из нее выбраться, — и липнем, влипаем, смешно и беспомощно кувыркаемся. Может, и встречаются в этой паутине настоящие мастера-пауки, но себя я ощущаю именно мухой.

Отсюда и ощущение бедности своего интеллектуального содержания, как только оно сверяет себя с бесконечным разлетом и ветвистостью, проницаемостью этих электронных форм. Ведь это же сосуды и сосудики другого, сверхчеловеческого мозга, в который мы вливаем старое вино своих бедных теорий и фантазий. Летом 1995-го я внедрил в Интернет «интеллектуальную сеть» — Интелнет — как некое особое метапространство, где могли бы развиваться всякие междисциплинарные идеи и дискурсы (банк новых идей, гуманитарная метадисциплина интелнетика и т. д.). Но и в своем Интелнете я ощущаю это превышение технической емкости «новых мехов» над двумя десятками бултыхающихся в них идей. Что же делать? Ведь Интелнет и был задуман как интеллектуализация технических возможностей Интернета, как попытка гуманитарного освоения тех множественных электронных каналов, которые одним нажатием клавиши связывают всё со всем, конституцию республики Бурунди с рецептом приготовления пиццы по-чикагски. Технически эта универсальная связь возможна, а что она говорит уму? Как превратить всепроникающую кибернетическую сеть в хитросплетения мысли, в междисциплинарную ткань сознания, Интернет — в Интелнет?

Склонен думать теперь, что гуманитарный ум обречен на вечное отставание от свежих технических возможностей — в этом-то отчасти и тайна эпохального настроения, получившего название постмодернизма. Техника открывает простор для такого пророчества или откровения, которое силами телефона, радио, телевидения, Интернета могло бы мгновенно достичь самых дальних уголков земли и даже космоса… Но нет такого сообщения, которое могло бы воспользоваться всем этим по праву. Есть мощные средства для передачи, но передавать-то особо и нечего. Объем мыслей по сравнению с предыдущими веками если и увеличился, то не в тысячи же и миллионы раз, как