партии на фронте, в огне сражений, вслушивались в скупые слова сводок Совинформбюро, вчитывались в газетные строки информации и фронтовых корреспонденции. Все чаще собирались небольшими группами в свободные минуты и заводили разговор о причинах неудач на фронтах войны, охватившей огромное пространство от Баренцева моря до Черного.

Чем обусловливались развивающиеся не в нашу пользу действия на полях сражений, почему наша армия не может сдержать наступление фашистских орд, — об этом мы горячо спорили, с волнением обговаривали каждую неудачную попытку Красной Армии удержаться на том или ином рубеже. Не получая удовлетворительных ответов в опорах и коридорных дискуссиях, обращались с вопросами к авторитетным преподавателям. Но они свои суждения высказывали осторожно. Одни не очень уверенно пытались акцентировать внимание на факторе внезапности нападения, другие делали упор на притупление бдительности, неосведомленность нашей разведки, на беспечность командования приграничных округов. Высказывались, конечно, мнения и другие, в частности, о превосходстве сил противника, о более совершенном, чем у нас, оружии врага, накопленном для войны в огромных размерах.

Словом, умудренные теоретическими знаниями наши авторитеты не смогли в то время объективно и всесторонне дать оценку первоначальному, тяжелейшему для армии и всего государства периоду войны. Об этом уже в послевоенные годы скажут документы партии, исследования военных историков, труды ученых и специалистов.

А пока после каждой новой вести с фронта мы собирались у карты, по-своему оценивали ту или иную обстановку, пытаясь определить тот счастливый рубеж, на котором наконец Красная Армия остановит зарвавшегося врага и с которого начнется изгнание оккупантов с советской земли. Мы твердо верили в непобедимость социалистического строя, в могущество нашего государства и его народа, в силу и мудрость родной Коммунистической партии и с нетерпением ждали того дня, когда сами с оружием в руках вольемся в ряды защитников Отечества.

Многие слушатели курсов уже обращались к командованию с настоятельной просьбой поскорее отправить на фронт.

— Отправим, — отвечал начальник курсов, — всему свое время.

И вот наши ряды стали уменьшаться. Слушателей одного за другим вызывали в Главное политическое управление Красной Армии, в ГлавПУР, как в обиходе называли мы высший армейский политорган. Там политработники получали назначения и сразу уезжали в действующую армию, а иные — пока в тыл, на формирование новых частей и соединений.

В те дни меня, как, видимо, и моих товарищей по курсам, невольно тревожил вопрос: готов ли я к боевой работе, к самому главному экзамену — на мужество в бою, на профессиональную зрелость? Взвешивал все. И смертельную опасность, и жестокие требования войны к каждому из нас — командиру, политработнику, красноармейцу, — и возможные самые тяжкие испытания. Взвешивал и приходил к выводу: да. воевать я готов, готов бороться с врагом до последней капли крови!

Задумываясь в те дни над прожитым и пережитым, не раз обращался мыслью к давним беспокойным, но овеянным революционной романтикой 20-м годам, к будням задорной нашей комсомольской юности.

* * *

Весна в 1925 году пришла к нам необычно рано. Ее теплое живительное дыхание быстро пробудило природу. Только что пережив неурожайные годы, мы встречали ее с добрыми надеждами. Жизнь в родном поселке Шарье, да и во всей нашей Костромской губернии, постепенно налаживалась, уверенно входила в прочную социалистическую колею. Новая экономическая политика — нэп — делала свое сложное, порой противоречивое, но без сомнения полезное для утверждения социализма дело.

Напротив государственного магазина с примечательным, рожденным революцией названием «Смычка» группа проворных нэпманов в короткий срок соорудила новый двухэтажный дом. В нем открылся универсальный магазин. На базарной площади и у железнодорожного вокзала выросли длинные ряды ларьков, торговых палаток.

В Шарье, как и повсюду в стране, в эти годы шла острая борьба нового со старым. Коммунисты, их боевые помощники комсомольцы были в первых рядах борцов за укрепление Советской власти, их горячо поддерживали рабочие станционного депо, где в то время ночным сторожем работал мой отец.

В доме, где размещался партийный комитет и Совет депутатов, всегда было людно. Сюда шли для решения и выяснения многочисленных, выдвигаемых жизнью вопросов, шли с просьбами и жалобами. Этот дом с красным флагом на крыше стал поистине центром притяжения всех новых сил — в нем обговаривались, утверждались, из него выходили многие добрые начинания. Мы, комсомольцы тех лет, любили приходить сюда и в будни, и в праздники. Помню, как было установлено круглосуточное дежурство в «доме советов». Бдительно стояли парни и девчата на страже порядка и спокойствия в поселке, особенно в преддверии праздничных дат и в дни самих праздников. Такое дежурство как-то выпало нам с Васей Семеновым в день христианского праздника — пасхи. Именно в этот день произошло событие, которое привело в крайнее замешательство всех верующих Шарьи, а в моем сознании оставило глубокий след, стало как бы поворотным пунктом в судьбе.

...Стояла весенняя томящая душу тишина. Неожиданно в безоблачном небе со стороны Костромы над Шарьей раздался прерывистый грохот, который нарастал с каждой минутой. Почти все жители поселка вывалили тогда на улицу и устремили свои взоры к небу. Совсем невысоко летел отряд краснозвездных двукрылых самолетов. Выскочив на крыльцо поселкового Совета, мы с Васей Семеновым как зачарованные тоже уставились на небесное чудо: ведь до сих пор аэропланы видели лишь на картинках.

Помню, как тревожно и взволнованно забилось у меня сердце. Какое-то новое, неведомое доселе чувство охватило все мое существо.

— Смотри-ка, как здорово! Ух ты!.. — порывисто дыша, только и мог я сказать своему дружку.

А шестерка быстрокрылых машин развернулась влево, еще раз оглушительно прогрохотала над поселком и ушла по назначенному курсу, посеяв среди шарьинцев самые разноречивые предположения и догадки.

В тот день мы с Василием еще долго не могли прийти в себя, то и дело возвращались к разговору об аэропланах, людях, управляющих ими, но ни он, ни я так и не решились поведать друг другу о зародившейся мечте: слишком невероятной и дерзкой тогда представлялась нам та мечта — стать летчиком. Тем более что после восьмилетки я вынужден был бросить учебу и пойти работать в цех лесопильного завода — семья нуждалась в кормильце. У отца с матерью нас было пятеро — мал мала меньше. Отец, мостовой