вероятность чего равна нулю.

И все-таки раздался звонок в отделе кадров офицерского состава! Назло самому себе позвонил капитан 2 ранга Хворостин, понимавший, однако: замена сына адмирала сыном дворника приведет к бедам, не один враг наживется, до адмирала дойдет, кто разрушает карьеру его чада, ГРУ и КГБ тоже раздражены; правда, кандидат — это еще не слушатель, старлея могут и до экзаменов не допустить, и срезать на них, и вообще забраковать по любому поводу. Нет, не попадет он в академию!

Зато теплой душевной, тихой радостью стала капитану 2 ранга сама Глаша, Глафира Андреевна, жившая в Москве неподалеку от него, и нередко, спеша в институт, она попадалась ему на глаза: не шубка уже, а пальтишко, а потом и плащик; жизнь продолжалась.

Каково же было его удивление, когда в списке кандидатов он увидел более чем знакомую фамилию и тут же в некоторой панике навел справки: командир батареи главного калибра старший лейтенант Анисимов по праву должен был занять должность командира боевой части, а на нее, эту должность, прочили отпрыска влиятельного партийно-политического начальника. И от Анисимова избавиться можно было двумя путями: либо отправить учиться на СКОС (специальные классы офицерского состава), либо в Военно-дипломатическую академию. СКОС в сентябре, академия в мае, выбор напрашивался сам собой.

Капитан 2 ранга сник. То хорошо, конечно, что адмиральский сынок не привезет уже с собой в Париж или Лондон обыкновеннейшую шлюху, которую не замедлят обработать тамошние спецслужбы. Но вероятность встречи Анисимова с Глафирой Дробышевой уже не мыслилась нулевой и была чревата какими-то нехорошими последствиями, хотя, конечно, Москва — это не Мурманск, Военно-дипломатическая академия — не манящий ресторан «Арктика», Анисимов не столкнется на улице с гражданкой Дробышевой, да и старшего лейтенанта могут запросто завалить на вступительных экзаменах, о чем можно постараться, поскольку семейство Дробышевых, если в него всмотреться, поражало невероятными внутренними скандалами, так и не дошедшими до бдительных райкомов. Мутная семейка, с прихотями и странностями, одна мать чего стоила: прислуга, возомнившая себя носительницей дворянских кровей, жестокая и самолюбивая, решившая судьбой дочери покрыть скоропалительный брак с пустяковым, как ей казалось, человечком, смердом, отцом Глафиры. Имя дочери дано было этим пустяковым Дробышевым, от имени веяло холопством, и будто в отместку за имя это мать вознамерилась жизнь свою вложить в дочь, огранить красоту ее, оправить ее, как драгоценный камень, в воспитание, и кухаркой нанята была женщина, для которой английский язык — почти родной, а за три года до предреченной врачами смерти мать ввела в дом преемницу с изгаженной анкетой, бывшую преподавательницу морис-торезовского института, женщину молодую, но с богатым житейским и почти уголовным опытом; мать сделала все, чтоб красавица Глафира выбрала достойного мужа, и в любом случае — не сына дворника. На отца дочери она не надеялась, Андрей Васильевич, женившись вторым браком, продолжал умело таскаться по бабам, а когда супруга захотела припугнуть его оглашением своей дворянской родословной, после чего, казалось ей, карьера коммуниста Дробышева завершится провалом, — после угрозы этой Дробышев проницательно заметил, что при разборе персонального дела А. В. Дробышева обнаружится истинное происхождение второй жены его, дочери конюха и девки из барского гарема. В трехкомнатной квартире на Каляевской шла ожесточенная гражданская война, дочь переходила из рук в руки, как стратегически важный пункт, и над Глафирой поднимался партийно-советский штандарт отца, чтоб унестись порывом ураганной брани матери, которая тут же взвивала над дочерью блеклый монархический флаг. В пылу схваток родители не заметили, что Глаша давно уже парит над ними и с усмешкой смотрит на борьбу двух систем. Она решительно отметала попытки матери сменить холопское имя свое на более благозвучное, а отца приструнила тем, что, застав его в кровати с домработницей (мать уже лежала в больнице), любезно не обратила внимания на сей вопиющий факт, вразрез идущий с нормами коммунистической морали, насаждаемой отцом во Фрунзенском районе города Москвы…

3

Приказы не обсуждают — и Петр Анисимов убыл в Москву с невеселыми думами: не для того кончал он Высшее военно-морское училище, чтоб заниматься черт знает чем на берегу. Едва ли не в слезах простился он с эсминцем, с матросами, которых полюбил и не мог не полюбить, потому что настрадался из-за их детского непослушания. У информированных товарищей узнал он с радостью, что кандидатов, не сдавших экзамены, отправят обратно на корабли и — как бы в извинение — даже повысят в должности. Сочинение «Герцен и декабристы» написал поэтому играючи, пересказал — почти слово в слово — прочитанный ему текст на каком-то тарабарском языке, выдержал все психологические проверки на сообразительность и вдруг оказался принятым в академию.

Поселен же был в общежитии, оно — в самой Военно-дипломатической академии, академия же — невдалеке от метро «Сокол», универмаг напротив, едва ли не первый в столице магазин самообслуживания, кинотеатр «Юность», куда однажды приперся Петя Анисимов и где он посасывал мороженое, распечатывая пересланный с корабля конверт; мамаша извещала о новом квартиранте, что означало солидную добавку к денежкам на пропитание, известно ведь, какая зарплата у дворничих: чай, не дворянки.

В некоторой разнеженности, еще раз прочитав письмо от матери, изучал он расписание сеансов, гадая: идти или не идти? Отвернулся — а перед ним студентка, та самая, что оскорбила его в «Арктике», заплатив по счету за себя. Каждодневное бритье напоминало Пете о собственной невзрачности, обольщал он поэтому девушек погонами плавсостава да костромским наскоком. И вдруг — та самая яхта: паруса туго натянуты, рангоут поскрипывает, палуба безлюдна, то есть открытое летнее платье едва не трещит, распираемое упругим девичьим телом, и нет рядом со студенткой непременного, казалось бы, ухажера — что и подвигло будущего военно-морского атташе на легкомысленное предложение почти хулиганского толка — раздавить, как некогда в Мурманске, бутылочку на пару, и повод убедительный, неотразимый — в Москву переводят служить, так что не одна еще бутылка впереди!.. По-мурмански вроде бы тараторил, с гонором первого парня Костромы, а прозвучало робко, просительно, и сердечко сжалось в тоске. Но и москвичка отчего-то смутилась, густо покраснела и полезла в сумочку за очечником. Дважды снимала и водружала на переносье узкие очки. Сказала невпопад:

— А у меня