задохнулся — от счастья…

Над изодранным шатром в степи — вставала огромная луна».

Ну и прочее чтение в сердцах. Переработан огромный материал, имеется даже схолия. Подробно и тонко выписаны постельные эпизоды, пропитанные, вестимо, разнообразными экзистенциями.

Иоханнес де Грааф. Этика имморализма. Перевод, вступительная заметка, примечания Александра Оглоблина. — «Звезда», 2003, № 3 <http://magazines.russ.ru/zvezda>

Очерк голландского религиозного философа и гуманиста де Граафа (1911–1991) вышел в свет сорок три года тому назад и много раз издавался. «Этическими идеалами и основой этики были для И. де Граафа личность Христа и Нагорная проповедь, а материалом для разработки этического учения — окружающая его противоречивая действительность» (из предисловия).

«Заглавие этой книжки как будто содержит противоречие: имморализм означает отрицание всякой морали; как же можно говорить об „этике“ имморализма? Это все равно что сказать „богословие атеизма“. Ответ на этот вопрос дает приведенная выше цитата из М. Метерлинка: „Человек — существо настолько моральное, что, даже когда он отрицает всякую мораль, само это отрицание несет в себе зародыш новой морали“. <…> Под этикой имморализма мы будем понимать теоретическое обоснование практического отказа от традиционной морали, теоретический поход против ее устоев и авторитета. Мы увидим, что эта антиморальная этика — не одно сплошное отрицание, оно предлагает и кое-что позитивное» (из введения).

Джон Стюарт Дюррант. «Уж такова наша судьба…» Варшавские годы Д. В. Философова. — «Наше наследие», 2002, № 63–64.

Послеэмиграционная судьба соратника Гиппиус и Мережковского мало исследована. Между тем здесь (с приложением публикации писем) подробно и с обилием редких фотографий рассказывается о том, как «в Польше Философов сумел привлечь внимание и даже вызвать восхищение польской интеллигенции, которая засвидетельствовала его главенствующую роль в интеллектуальной жизни Варшавы в период между двумя войнами». У автора настоящего исследования хранится ныне архив Д. Ф. (Сент-Джонс, Канада), из писем особенно примечательна эпистолярная пощечина Борису Савинкову (1924), начавшему работать с красными и выманивающему эмигрантов в Россию для сотрудничества с режимом: «В глубине души Вы должны признать, что все Ваши так называемые „показания“ и „покаяния“ — сплошная литература, и притом очень плохая. Я не буду доказывать, как это делают уже многие, что Вы были всегда „подлецом“ и что от Вас всегда можно было ожидать „всего“. Не буду, подобно Вам, прибегать к „сенсационным“ разоблачениям дурного тона. Не буду, потому что с большевиками Вы боролись честно. И только тогда, когда силою вещей вам пришлось перейти на положение скромного эмигранта, Вы не выдержали. Авантюризм оказался сильнее вашего ума, воли, совести и чести. И Вы очертя голову кинулись в последнее предательство. Для меня Вы — мертвый лев…»

Инна Кабыш. Митька-космонавт. Стихи. — «Дружба народов», 2003, № 3.

Как же все-таки хороша Кабыш в этих своих маленьких поэмах: ясная, «мускулистая» в стихе, отчаянная и простодушная в изложении. Чувственная в интонации.

Элла Крылова. Стихи. — «Звезда», 2003, № 3.

Дмитрий Кузьмин. План работ по исследованию внутрисловного переноса. — «Новое литературное обозрение», № 59 (2003, № 1).

Интересно соотнести этот многослойный, поражающий размахом систематизации труд с одним из недавних эссе Александра Кушнера об эксплуатации рифмы при разрыве слова.

Литература и война II. — «Новое литературное обозрение», № 58 (2002, № 6).

В исследовании Анны Бродски «„Лолита“ Набокова и послевоенное эмигрантское сознание», входящем в этот блок, читаем: «Это воистину шокирующий шедевр, — и ослепительный, но одновременно тревожный образ Гумберта Гумберта не поддается простой концептуализации». А какой? «Однако, по моему мнению, сила и глубина конфликтов, сформировавших Гумберта — его порочную жизнь и его блестящее искусство, — обретают смысл лишь в зловещем свете („зримой тьме“) (внимание! — П. К.) — Холокоста. <…> Лишь после того, как массовая бойня Второй мировой войны обнажила всю глубину и вездесущность человеческой способности ко злу, давнишний интерес Набокова к жестокости смог по-настоящему проявить себя».

Анатолий Найман. Все и каждый. Роман. — «Октябрь», 2003, № 1, 2 <http://magazines.russ.ru/October>

По-моему, это один из лучших романов писателя. Как всегда, скрупулезно прописанный, он содержит в себе как бы несколько зеркал-судеб, которые «скрепляют» отчетливая фигура главного героя — архитектора Андрея и не фантомная, но укрывающаяся за обыденным «величием» и «пошлостью» жизни всех и вся фигура его бывшей жены, по-евангельски названной Марфой. Не знаю, читая эту вещь, я понял ее как историю приближения-удаления к тому / от того, что люди религиозные именуют «воплощением». Главный персонаж — органическая частица своего времени, усвоенных нравов и морали — постепенно выходит из безусловного летаргического сна, свойственного миллионам соотечественников, а не только его «староноворусскому» окружению — кстати, состоящему отнюдь не из монстров, а из научившихся жить, в чем-то даже трогательных циничных господ. Выходит медленно, обрастая заслуженными потерями и приобретенным «вторым зрением». Вопрос: куда? К себе? К ступенькам, ведущим на предпоследнюю «строительную площадку» (еще не вполне осознаваемую), освоив которую он окажется перед лицом Господа?

Очень компактный и лиричный, роман кажется длинным из-за присутствия в нем эпической интонации. Во всяком случае, время в нем дышит не схемой, но пережитым и продолжающим переживаться опытом. Автор сочинения, как всегда, аптекарски точно навешивает событийную и «моральную» нагрузку на своих героев, среди которых со временем появляется и Анатолий Найман. Замечу, что в повествовании как-то особенно отсутствуют резкие краски, полярности и деления на. И не так уж много «узнаваемого». Кроме, пожалуй, боли, которая, к счастью, не торопится выступать вперед, охотно представляться читателю и брать его за пуговицу.

См. также: Анатолий Найман, «Б. Б. и др.». (Часть третья) — «Октябрь», 2002, № 3.

См. также: Анатолий Найман, «Сэр» — «Октябрь», 2000, № 11, 12; 2001, № 3.